Александр Янов - Россия и Европа. 1462—1921- том 1 -Европейское столетие России. 1480-1560

Что могла противопоставить этому московская армия, структура которой, как и во времена Димитрия Донского, по-прежнему своди­лась к разделению на полки сторожевой и главный, правой и левой руки, да еще засадный? Она умела лишь атаковать всей массой и со-

вершенно терялась, ко^да ее бешеный натиск не приводил к немед­ленному успеху. Даже q татарами, как показал опыт Казанской вой­ны, нельзя уже было та|< воевать, а с европейскими армиями и по­давно. Исход Ливонской войны, таким образом, предрешен был за­долго до ее начала.

И снова оказалось на перепутье Правительство компромисса. Возьмем простой пример. 140 рублей, которые платил в казну до реформы тот же Двинский уезд, составляли «корм» одного намест­ника. На 1400 рублей, которые казна получала после администра­тивной реформы, можно было содержать помещичью кавалерию всей Смоленской земли. На эти же деньги, однако, можно было со­держать и полк стрелецкой пехоты. Нужно было выбирать. Выбрав помещичью кавалерию, правительство, по сути, пожертвовало воен­ной реформой. Такова была его третья ошибка.

Глава четвертая Перед грозой

Аза ней последовала и четвертая, логически из нее вытекавшая. Уложение о военной службе 1556-го впервые в русской истории сделало государственную службу обяза­тельной. Тем самым боярские наследственные вотчины фактически превращались в служебные. Едва ли кто-нибудь в правительстве мог предвидеть, к каким последствиям приведет эта акция. Между тем, именно с этого^момента московская элита и оказалась, как мы по­мним, «запертой в клетке обязательной службы, — по словам Робер­та Крамми, — подобно элите Оттоманской империи».27

После такой серии ошибок начинаем мы вдруг догадываться, что всё это были не просто отдельные промахи и неудачи и не одним не­достатком политической воли были они вызваны. Источник ошибок таился, повидимому, в самой идеологии Правительства компромис­са. В чем состоят общенациональные интересы, реформаторы пони­мали прекрасно. Но едва вступали эти интересы в противоречие

Контратака

27 Robert Crummey. The Seventeenth-Century Moscow Service Elite in Comparative Perspective, Paper presented at the 93 Annual Meeting of the American Historical Association, December 1979.

с частными интересами могущественных фракций, представленных

I

в армии, на Земском соборе, при дворе и в самом правительстве, — они пасовали. И заканчивалось дело, как правило, бесцветными компромиссами. Но с каждым таким компромиссом все труднее ста­новилось правительству исполнять роль генератора реформ. Иерар­хия готова была драться не только за церковные земли, но и за свои тарханы, помещики жаждали вовсе не модернизации армии, а но­вых земель и денег — и правительство уступало.

Надо полагать, оно никогда не забывало, в какой момент при­шло к власти и какой получило мандат. Ему должно было казаться, что лучше уступить, чем разрушить ту атмосферу «примирения» и стабилизации, на которую опирается его власть. То было роковое заблуждение.

Покуда не наступило успокоение, компромисс действительно был императивом. Но время шло, и ход событий внятно подсказывал реформаторам, что политика стабилизации имеет свои границы. Ну, можно ли было, право, представлять одновременно нестяжателей и иосифлян? Или «деньги» и «барщину», т.е. крестьянскую предбур- жуазию и помещиков? Сама жизнь на каждом шагу демонстрирова­ла, что пора менять привычную модель политического поведения, выбирать между непримиримыми интересами. Правительство этих подсказок не расслышало. И тем самым открылось для контратаки.

Замечало ли оно, что компромиссы создают всего лишь иллю­зию стабильности? Что позиции контрреформаторов крепнут и — главное — идеологическое их влияние растет не по дням, а по ча­сам? Этого мы не знаем. Но заметить это, бесспорно, можно было. Реформаторы, однако, были деловыми людьми, прагматиками, тех­нократами, как сказали бы сегодня, идеи, «национальная мысль», как назвал это впоследствии Чаадаев, интересовали их мало. Будь это по-иному, разве отдали бы они нестяжателей на растерзание ие­рархии? Разве не забили бы тревогу?

Увы, как всегда в России, контрреформаторы оказались более проницательны. И били они, конечно, в самое уязвимое место про­тивника — по его идейной глухоте. Митрополит Макарий, глава ио- сифлянской иерархии, был наперстником, духовным наставником

юного государя. И, естественно, вход пошел не только весь набор самодержавных представлений, выработанных предыдущим поко­лением иосифлянских идеологов, но и специально сочиненная мит­рополитом для Ивана теория «сакрального царствования». Соглас­но ей, православный царь, «подобно Христу», обладал двумя тела­ми — земным и небесным. Соответственно, в качестве правителя мог он и согрешать, как всякий земной человек, но как воплощение гос­подней воли ошибаться он не мог, поскольку уполномочен «очистить мир от скверны и греха».28 Царский произвол получал таким обра­зом высшую теологическую санкцию.

Заботами иерархии широко распространились в тогдашнем мо­сковском самиздате и памфлеты Ивана Пересветова, которые тоже убеждали царя, что ведет он себя не по-царски. Отчего пала Визан­тия? — спрашивал Пересветов. Из-за ересей, как объясняют летопи­си? Ничего подобного. Пала она из-за того, что слишком доверился император своим «советникам». А вот победитель Византии, турец­кий Махмет-салтан, знал, как поступать с этими «советниками», отто­го и победил. Обнаружив, что администрация не работает, не стал упомянутый Махмет заменять наместников земским самоуправлени­ем, как сделали мягкотелые «советники» русского царя. Напротив, он, к восхищению Пересветова, даже и судить негодных помощни­ков не стал, «только велел их живыми одрати да рек так: есть ли оне обрастут телом опять, ино им вина отдастся. И кожи их велел проде- лати и велед бумаги набити и в судебнях велел железным гвоздием прибити и написати велел на кожах их — без таковыя грозы правды в царстве не мочно ввести... Как конь под царем без узды, так цар­ство без грозы».29

Ну, а кто же должен устроить эту благодатную грозу на Москве? Оказывается, янычарский корпус, скопированный с турецкого об­разца и до такой степени напоминавший позднейшую опричнину, что историки даже сомневались, когда, собственно, были написаны памфлеты Пересветова — до нее или после. Так или иначе, москов-

Priscilla Hunt Ivan IV's Personal Mythology of Kingship, Slavic Review (Winter 1993). В.Ф. Ржига. И.С. Пересветов — публицистXVI века, М., 1908, с. 72.

ское образованное общество ими зачитывалось. «Турецкая прав­да», которую они пропагандировали, стала модной темой разгово­ров. Тем более, что либеральная нестяжательская интеллигенция была к тому времени приведена, как мы помним, к молчанию. Лиде­ры её томились в иосифлянских монастырях или в литовском изгна­нии. Так что и возразить толком на популярную проповедь «турецкой правды» оказалось некому.

Еще важнее была содержавшаяся в тех же памфлетах соблазни­тельная подсказка для царя: «К той бы правде турецкой да верахри- стиянская, ино бы с ними ангели же беседовали».30 Ведь то, что ни при какой погоде невозможно было для победоносного Махмет-сал- тана по причине безнадежного его басурманства — повенчать тер­рор с православием — вполне во власти московского владыки, меч­тавшего, как и Махмет, о быстрых и славных победах.

Одного этого нового воинственного настроения в Кремле и в об­ществе достаточно, кажется, было, чтобы предвидеть направление контратаки. Ведь на самом деле ситуация контрреформаторов в тог­дашней Москве была отчаянная. По мере того, как в результате Ве­ликой реформы крепла и богатела крестьянская предбуржуазия, она становилась практически хозяйкой положения на местах, в уез­дах. Экономический бум тоже работал на неё. Отмена тарханов то­же. По мере введения стрелецких полков теряли влияние помещи­ки — и в армии, и в уездах. Сама жизнь работала против контрре­форматоров. Все, чему они противились, пробивало себе дорогу. И отчаяние толкало их к отчаянным действиям, способным и впрямь повернуть движение истории вспять. На самом деле ничего, кроме «установления личной диктатуры» (то бишь самодержавной револю­ции), кроме, то есть, тотального торжества произвола, спасти их уже не могло. А правительство словно и не догадывалось, что ему объяв­лена война. Не готовилось к ней. Лишь по-прежнему пыталось при­мирить теперь уже очевидно непримиримое.

Три условия нужны были его врагам для успеха. Во-первых, вну­шаемый царь, убежденный, что его земная миссия состоит в «очи-

30 Там же.

щении мира от скверны и греха». Во-вторых, подходящая для испол­нения этой миссии альтернатива принятой правительством антита­тарской стратегии. И в-третьих, наконец, повод поссорить царя с правительством.

Все это слилось воедино в Ливонской войне.