Александра Коллонтай - Свобода и любовь (сборник)
Наташа не спешила вскрыть письмо, она сунула его вместе с остальными в кожаную сумочку.
В скверике, где так весело, по-весеннему перекликались птицы и где рядом с темной мясистой зеленью вечнозеленых растений нежно розовели цветы миндалей и абрикосов, Наташа стала по очереди вскрывать письма.
В первом же деловом письме – настойчивый зов друзей. События нарастали. Люди должны быть на местах. Не понимали ее молчания. Тревожились.
«Ехать, ехать. Скорее бы к ним… На дело, на работу…» Что бы ни было в письме Сени, она уедет. Пусть лучше не приезжает. Тогда она уедет уже завтра.
Наташа вскрыла письмо Семена Семеновича с тайной надеждой найти отказ.
Письмо Семена Семеновича, написанное тотчас после ее отъезда, было неожиданно ласковое, прочувствованное. Полное самообвинений, уверений в том, что без нее он жить не может. «Твои упрекающие глаза меня преследуют… Я себя чувствую палачом, преступником, а между тем ты и не знаешь, как ты мне дорога. Больше, чем могу сказать, больше, чем могу это выразить… Холодно, пусто без тебя, Наташа, точно солнце закатилось».
В другое время такое письмо Сени заставило бы сердце Наташи забиться сладкой радостью. И, закрыв лицо ладонями, она еще и еще переживала бы его «признания»… Когда-то от таких писем Наташа боялась умереть, задохнуться от счастья.
Сейчас она улыбнулась снисходительно, немного горько.
«Поздно. Слишком поздно шевельнулось чувство».
В приписке стояло, что он считает часы до встречи с ней. И это не смягчило Наташу. Все как-то скользнуло по душе, не задевало. Будто не к ней относилось.
Наташа спрятала его письмо и принялась за другие. В одном стояло несколько деловых слов о Ванюше. У Наташи шевельнулся упрек за непосланную ему открытку. Милый Ванечка. Как по-человечески отнесся.
Наташа зашла в магазин, выбрала хорошую открытку с видом и набросала карандашом шутливый привет. Она писала о том, что на днях они увидятся, что она соскучилась по всем, страшно соскучилась. Даже по Донцову. И ей стало ясно, что она действительно соскучилась по ним, по друзьям.
По дороге в отель Наташа вдруг отчетливо вспомнила длинный коридор с противным мягким ковром; лакея, дремлющего у стола… И будто увидела себя, в белом халатике, с белыми лентами в косах, у дверей Сеничкиного номера… Стоит, борется с собою, мучается. Точно «просительница».
Гадко, унизительно… Не вспоминать, не надо вспоминать… В отеле ее ждала телеграмма:
«Буду сегодня в час тридцать ночи, встречай».
– Сегодня приезжает мой муж, – равнодушно сообщает она швейцару и идет к себе в номер использовать последние часы свободы, ответить на деловые запросы, побыть «сама с собою».
XIV
Наташа приехала на вокзал за полчаса до назначенного времени, но на черной доске мелом стояли какие-то знаки, оповещающие об опоздании поезда. Которого? Наташа обратилась к носильщику, тот оказался неосведомленным. Их объяснение привлекло внимание проходящего господина. Он любезно приподнял шляпу…
– Может быть, я могу быть полезным?
Наташа объяснила свои сомнения.
Господин с любезной готовностью сообщил, что поезд действительно опаздывает на целых сорок пять минут, ливнем размыло дорогу, но он уже справлялся, несчастий не было. Он тоже ждет этого поезда, встречает мать.
Наташа смотрела на господина. Высокий, с седеющей, клином подстриженной бородой, с живыми черными глазами. На Наташу он произвел приятное впечатление. Симпатичный.
Господин продолжал рассказывать. Он не видел свою мать два месяца, это большой срок. Он любит, чтобы мать всегда была с ним. Это громадная радость, утешение.
– Любовь матери – единственная неэгоистическая, единственная любовь, которую я уважаю.
Он экспансивен, как все южане.
– Кого ждете, мадам? Друга, мужа?
– Мужа. – Это срывается невольно, но Наташа краснеет.
– Мадам давно замужем?
– Как считать… – И Наташа невольно смеется.
– А, понимаете, то есть считать до венца, а потом уже после, легально. Так? Но я, видите ли, имею на этот счет особый взгляд. Простите, я знаю, женщины со мной не соглашаются, но для меня что жена, что любовница pas de difference. Я вам скажу больше: свободное сожительство налагает больше цепей, чем законный брак. Я не о внешних обязательствах говорю… О внутренних, моральных… Эту скованность, эту зависимость от собственных мук. О, я прошел всю эту школу… Я бы мог вам многое рассказать, любопытное… Простите, вы немка?
– Русская, и притом писательница. Вы можете говорить со мной свободно. Я не боюсь жизни и правды.
– Писательница, – он почтительно приподымает шляпу. – Я уважаю женщин, которые имеют профессию. Моя мать была учительница… Хотя в любовных отношениях и это ничего не меняет. Все те же цепи. Вы понимаете: внутренние… И нет, не бывает искренности, правды. Всегда ложь, ложь обоюдная, поза, маски ложь ради покоя другого, ложь из страха, ложь по привычке… Разве в супружестве и свободном сожительстве люди бывают когда-нибудь сами собою? Такими, как с друзьями, с коллегами, чужими женщинами? Разве они когда-нибудь договаривают свои мысли, дают волю своим настоящим чувствам, настроениям? Тому, что в них может быть лучшего?… Всегда маски, всегда поза, всегда ложь…
Он кидает свои несвязные обвинения, но Наташа его понимает. Она дополняет его мысль примером, замечанием. И он, удовлетворенный, радостно кивает: «C'est ca! C'est ca!»
Теперь, уже так же торопливо, обрывочно, будто спеша высказать ему, этому незнакомому человеку, все продуманное, все вымученное, говорит Наташа… А он слушает с внимательно наклоненной в ее сторону головой и изредка дополняет ее мысль метким, верным, нужным словом… Наташа первая замечает, что стрелка приближается к назначенному сроку прибытия поезда. Они не заметили, как в этой прогулке по серой, скучной ночной платформе промелькнуло время.
– Я счастлив, мадам, что судьба подарила мне эту счастливую встречу. Я не хочу быть нескромным и не спрашиваю вашего имени. Но, без комплиментов, я впервые встречаю молодую женщину с такими зрелыми взглядами… Вы замечаете, я подчеркиваю «молодую». Среди пожилых я чаще видал единомышленниц. Они не любят говорить об этом, пожилые женщины, но они многое знают… Пример – моя мать. Впрочем, моя мать исключительная женщина. И я горд, что на старости лет я могу дать ей все радости, какие покупаются достатком. Этот достаток я сколотил своими руками. Я, мадам, винодел, но начал я свою карьеру в винном погребе. Моя мать была учительница, в семье нас было восемь братьев. Отца мы не знали, я был младший у матери. А теперь я жду ее, мою старушку, с таким нетерпением, с каким ни один любовник не ждет своей…
На платформе засуетились. Поезд подходил.
Наташа протянула ему руку. Он почтительно приподнял шляпу, сделал движение поцеловать ее руку и раздумал.
Они встретились глазами… Наташа покраснела и как-то слишком поспешно скрылась в толпе. Поезд вкатывался, наполняя туманом вокзал.
– Заждалась? Ну, как ты, Наташенька? Свежо выглядишь, розовенькая, хорошенькая… Похожа на девочку. Очень соскучилась? А я то так истомился последний час… Хотел выпрыгнуть и пешком бежать.
Семен Семенович не только не побоялся на этот раз обнять Наташу, но долго целовал ее губы. Потом взял под руку и оживленно стал рассказывать о том, как он все «хитро» обставил и как «улизнул»-таки от профессора.
– Тут мы наконец с тобою отдохнем. Наговоримся. Справим свой двадцатый медовый месяц… – Он крепко прижимал к себе ее руку. – Милая… Я так рад тебя видеть… Так рад.
Наташа улыбалась ему. Она наблюдала его с ровным спокойствием, как милого непонимающего ребенка. Но и как чужого… Это ее удивляло. Этого раньше не бывало.
В выходных дверях вокзала они столкнулись со случайным знакомым Наташи. Он бережно, заботливо вел под руку седенькую маленькую старушку.
Наташа сделала вид, что не замечает его. Еще поклонится. Начнутся расспросы, ненужные скучные объяснения, подозрения, оправдания…
А в душе шевелился протест: что за рабство такое. Скучно. Надоело.
В автомобиле Семен Семенович привлек Наташу к себе, ища ее губы.
– Ты не поверишь, до чего я этот раз по тебе тосковал… Пусто без тебя… Одиноко… И мучился. Все мне казалось, что я тебя обидел, что глупо было посылать тебя сюда… Все моя нервность виновата. После болезни, знаешь, плохо нервами владеешь. Ты ведь это поняла да?
– Поняла, Сенечка.
– Ты не сердишься? Мне все кажется, что ты и сейчас будто не рада мне. – Он вопросительно, боязливо, почти с мукой заглядывает ей в лицо. – Может быть, ты меня уже больше не любишь…
Это сказано так тихо, будто сорвавшаяся мысль, которую боишься додумать.
– Не люблю, совсем не люблю. – Наташа нарочно шутит, чтобы разбить настроение. Но ей кажется самой, что ее голос звучит неубедительно.
Семен Семенович тяжело вздыхает и откидывается на спинку сиденья. Он молчит, задумавшись. Наташе жаль его. Не прежней острой, жгучей жалостью, в которой растворяется вся ее нежность, все ее обожание. Сейчас ей жаль его, как жалеешь человека, которому нехорошо. Наташа спешит отвлечь его мысли. Она рассказывает новости из писем друзей, Семен Семенович заинтересовывается, оживляется.
