Даниэль Пеннак - Дневник одного тела
Вспоминаю дядю Жоржа в последние годы: так и вижу, как он сидит в кресле и болтает обо всем и ни о чем, глаза сверкают, руки порхают, как стрекозы. Точно такой, каким был в сорок или пятьдесят лет. Но как только он поднимался, слышно было, как трещат его колени, спина, бедра. Сидя — молодой человек, стоя — согбенный старик, скривившийся от боли и ближе к концу попахивающий мочой. Но до конца сохранивший изящную способность не принимать ничего всерьез. С возрастом, говорил он (цитируя не помню уже кого), неподвижность суставов становится «беглой».
* * *67 лет, 9 месяцев, 18 дней
Воскресенье, 28 июля 1991 года
И все же, откуда у меня это чувство неизменности? Все портится, приходит в упадок, но радость бытия никуда не девается, она постоянна. Я размышлял об этом вчера, когда смотрел на шагавшую впереди меня Мону. Мона и ее «королевская стать», как говорит Тижо. За те сорок лет, что я иду за ней, ее тело, конечно, отяжелело, потеряло гибкость, но — как бы это сказать? — оно отяжелело вокруг ее походки, которой как раз ничего не сделалось, и я по-прежнему испытываю огромное наслаждение, когда смотрю, как идет Мона. Мона и ее походка.
* * *68 лет, 8 дней
Пятница, 18 октября 1991 года
Один из подопечных Тижо, бывший легионер, потерявший ногу в Алжире, зашел к нему на костылях. А где твоя искусственная нога? — спрашивает Тижо. Тот мнется, не говорит. Запасшись терпением, Тижо выслушивает путаный рассказ, к концу которого становится ясно, что имела место попойка, а потом семейная ссора, и после очередной затрещины супруга хлопнула дверью. Свалила то есть и унесла с собой протез! Как ты думаешь, спрашивает меня Тижо, какое заключение сделал из этого мой легионер? (Ну, честно говоря…) Так вот: Наверно, она и впрямь меня еще любит, раз прихватила мою ногу? И во всем этом Тижо видит не идиотизм, а неутолимую жажду быть любимым.
* * *68 лет, 3 месяца, 26 дней
Среда, 5 февраля 1992 года
Больно в щиколотке. Сходил к ревматологу, тот направил меня к ортопеду, которая, осмотрев мои ступни, заявила: Танцевать вы, конечно, не умеете. Я согласился. Ничего удивительного, подошва вашей правой ноги имеет только три точки опоры (показывает), а должна опираться на всю плоскость. Таким образом, оказывается, что моя неспособность к танцам, которую я всегда объяснял своим недостаточным «воплощением», имеет банальную механическую причину. И тут я слышу свой голос, объясняющий ортопеду, что, тем не менее, занимался в юности боксом, играл в теннис и был непревзойденным игроком в вышибалы! Нелепость и смехотворность этой фразы производят внутри меня такой тарарам, что ответа ортопеда, возможно, чисто технического, я уже не слышу. Вышибалы! (О, Виолен!) Какого черта в шестьдесят восемь лет мне вдруг вздумалось выставить себя асом по вышибалам, когда и игру-то эту наверняка никто уже и не помнит? Размышляя об этом уже на спокойную голову, я снова представил себя на школьном дворе: вот я играю в эту игру, быструю, с такими жесткими правилами: надо уметь уворачиваться, уклоняться, где перехватить мяч, где схитрить, где сойтись в рукопашную, остаться в одиночку на поле и все равно разделать противника под орех, оказаться под обстрелом с обеих сторон и все равно выдержать — потому что ты должен быть ловким, боеспособным, непотопляемым. Ах! что за радость, что за чисто физическое удовольствие! Такой восторг! Каждая игра была для меня новым рождением. Вот это-то рождение я и прославляю, когда хвастаюсь своими непревзойденными успехами игры в вышибалы!
* * *68 лет, 7 месяцев, 20 дней
Суббота, 30 мая 1992 года
Застукал Грегуара за мастурбацией: у него в руке — орудие преступления, у меня — дверная ручка. Оба страшно смутились. И совершенно зря, как говорится, если желание не умещается в руке, то это не желание, а всего лишь мечта. Весь день я мучился от тяжелого чувства, что вторгся туда, куда не должен был вторгаться. Влез в душу к недозрелому юнцу, который пытается вырваться из детства, вытягивая себя оттуда за собственный пенис. В тот вечер я перевернул вверх дном весь чердак, пока не нашел нашего «гуська» — эротическую настольную игру «Кто первый потеряет девственность», которую мы с Этьеном придумали в пансионе. Я вызвал Грегуара на поединок. Он разбил меня вчистую. Добравшись до двенадцатой клетки («Случайно наткнувшись на ваше испачканное белье, дядя Жорж поздравляет вас с превращением в мужчину»), он одарил меня улыбкой, полной глубокой благодарности. Игру я ему подарил.
* * *68 лет, 8 месяцев, 5 дней
Понедельник, 15 июня 1992 года
Вчера гулял в одиночестве по Люксембургскому саду. Какая-то женщина, еще молодая, радостно окликает меня по имени, спрашивает, как Мона, целует и идет своей дорогой. Кто это? Вечером, выходя из «Старой голубятни»[32], так и не смог найти двух-трех определяющих слов во время словесного поединка с Т.Э. Пошел за машиной в паркинг у Сен-Сюльпис и ошибся этажом, поднимался, спускался, ходил кругами… Что же у меня с головой? Удивляюсь, что так мало писал об этих провалах в памяти, которые отравляют мне жизнь. Должно быть, я считал, что это всё проблемы психологического порядка. Глупости! Самое что ни на есть физическое явление! Дело в электричестве, нарушились контакты в мыслительной цепи. Несколько синапсов перестали выполнять функцию проводников между соответствующими нейронами. Путь отрезан, мост обрушился, чтобы отыскать затерявшееся воспоминание, приходится тащиться в обход, делать крюк в двадцать пять километров. Конечно же, это — чистая физика!
* * *68 лет, 8 месяцев, 6 дней
Вторник, 16 июня 1992 года
Мне надо было бы вести дневник моих провалов в памяти.
* * *68 лет, 10 месяцев, 1 день
Вторник, 11 августа 1992 года
Фанни, которой только что исполнилось одиннадцать и которая лучше, чем Маргерит, знает, что такое скука, спрашивает, так же ли долго тянется для меня время, как для нее. На данный момент в семь раз быстрее, говорю я, но это всегда по-разному. Она возражает, что «с точки зрения часов» (sic) время должно быть одинаковым — что для нее, то и для меня. Так-то оно так, говорю, но мы с тобой не часы, у которых, по моему мнению, нет никакой точки зрения на что бы то ни было. И прочел ей маленькую лекцию о субъективном восприятии времени, из которой она узнала, что наше представление о длительности полностью зависит от времени, прошедшего с нашего рождения. Тогда она спрашивает, правда ли, что каждая минута пробегает для меня в восемь раз быстрее, чем для нее. (Ой-ой-ой, дело усложняется.) Нет, отвечаю я, если я провожу эти минуты у зубного врача, а ты — играешь с Маргерит, они могут показаться мне гораздо длиннее, чем тебе. Долгое молчание. Слышно, как скрипят колесики в ее головенке, пока она пытается уяснить понятия сопряженности и целостности, и я замечаю, что, размышляя, она хмурится точно так же, как Лизон в ее возрасте. В конце концов она делает мне следующее предложение: Давай вместе смотреть на стрелку часов, чтобы заставить время идти с одной и той же скоростью — для тебя и для меня. Что мы и проделали, проведя эту общую для нас минуту в торжественном молчании, как во время поминальной службы. В сущности, это и было поминовение, потому что этот разговор вполголоса напомнил мне лекции по «малой философии», которые нашептывал мне отец шестьдесят лет назад (а кажется, будто вчера) под тиканье этих самых часов. Минута прошла, Фанни чмокает меня в щеку и, убегая, говорит: Дедушка, я так люблю скучать вместе с тобой.
* * *69 лет
Суббота, 10 октября 1992 года
Ужин среди своих по случаю моего дня рождения. «Мой день рождения» — детское выражение, с которым мы не расстаемся до последнего часа.
* * *69 лет, 9 месяцев, 13 дней
Пятница, 23 июля 1993 года
Я и забыл, что у Монтеня не было памяти:
…
Поразительные и бесценные услуги оказывает нам память, и без нее наш ум почти бессилен. Я, однако, лишен ее начисто. (…) И если мне требуется произнести сколько-нибудь значительную и длинную речь, я вынужден прибегать к убогой и жалкой необходимости выучивать наизусть, слово за словом, все, что я должен сказать; в противном случае я не смогу держаться подобающим образом и не буду обладать должной уверенностью в себе, испытывая все время страх, как бы моя слабая память не подвела меня. Но этот способ для меня нисколько не легче; три стиха я учу три часа… (…) И чем большим недоверием я к ней проникаюсь, тем больше она мне изменяет; она служит мне гораздо лучше, когда я о ней вовсе не думаю. Нужно, чтобы я увещевал ее без нажима, ибо, когда я на нее наседаю, она начинает сдавать, а если уж она начала спотыкаться, то чем больше я понукаю ее, тем больше она хромает и путается; она служит мне в свой час, а не в тот, когда нужна мне… Если я отважусь, выступая с речью, отклониться хоть на самую малость от моей путеводной нити, я непременно утрачу ее (…). И даже людей, находящихся у меня в услужении, мне приходится называть либо по занимаемой ими должности, либо по месту, откуда они родом, ибо мне чрезвычайно трудно запомнить их имена (…). И если мне суждено еще пожить на свете, то я отнюдь не уверен, что не забуду своего имени (…).
