Неизвестно - Еленевский Мытари и фарисеи

— Ты поосторожней, такие долго живут.

— Да, настоящего мужика, можно сказать, в петлю засунул. Вот, считай, что вместе с Ерохиным и партию хороним. Пойду в клуб, посмотрю, что там и как. Послушай, у Ерохина помимо ордена много медалей, надо бы все на атласных подушках разместить, знамя полка поставить. Ты как считаешь? Да, еще траурное фото около клуба и около подъезда. У него квартира на каком этаже?

— На втором, — ответил я, пересиливая бедовый комок, клещами сжимав­ший горло. — Я своей сказал, чтобы сходила к Ерохиной, мало ли что, да и сам пойду туда.

— Значит, у подъезда, — буднично продолжил Громов, — а насчет жены, правильно. Остальных она и видеть не захочет. Сдали мужика ни за понюх табаку. — Чувствовалось, что он в душе гордился тем, что не присутствовал на заседании партийной комиссии. Громов кивнул в сторону гор: — Ишь, облака закурчавились, быть грозе.

— Гроза, как слеза, будь оно все неладно, я у себя дома.

— Ладно, — Громов кивнул головой, — шагай.

На полпути от штаба к ДОСам меня догнал запыхавшийся Сорокин:

— Николай, сумасшествие какое-то, не поверишь, позвонил Дубяйко, при­казал: никаких похорон в клубе не устраивать, никаких почестей. Сказал, таково требование политуправы.

— Генерала Иванникова, что ли?

— Ну, не знаю, скорее всего.

— Совсем оскотинимся, если послушаем, — не выдержал я. — И мертвому покоя не дадут.

Сорокин, словно не расслышав, продолжал:

— Там Громов за голову схватился, кричит, ему начхать на Дубяйко, он бое­вого офицера хоронит, а не просто какого-то пьянчужку, как это собирается выста­вить партийная братия.

Я знал, что Громов больше кричит для внешнего антуража. Он всегда сделает то, что ему прикажут, ни на шаг в сторону. «Да если бы я с начальством так, как тот же Ерохин, то и ходил бы, как и он, в капитанах, — пояснил Громов, — где много чести, там много и пакости. Жаба душит». С ним трудно было не согласить­ся. Вот и похороны он проведет по указке сверху так, как желает командование.

— Никитич, а насчет бумаги из Москвы это правда? — Сорокин пошарил по карманам, извлек платок и привычным жестом вытер лицо.

— Не видел, Иван Петрович, не видел, да и особого желания видеть, что там сейчас из Москвы присылают, у меня нет. Хотя по нынешним временам ожидать можно чего угодно. Сегодня так, а завтра эдак. Какой президент, такая и политика.

Сорокин осторожно кивнул головой:

— Пожалуй, оно конечно. Быстро же нас предали, быстро! Чувствовал, нутром чувствовал, что это будет, но не так скоро.

Мне не хотелось его слушать, и он понимал это, произнес то ли для оправда­ния, то ли для самоуспокоения:

— Наталья, наверное, меня проклинает, а что я мог поделать, что? Хоть ты сам. — он не договорил, вдруг отчаянно махнул рукой и пошел, боясь оторвать взгляд от запыленного, в паутине трещин асфальта, уже горячего и мягкого.

Около подъезда, несмотря на удушающую жару, толпился народ. Завидев меня, некоторые поздоровались, некоторые отвернулись. И только теперь я понял, что такое видеть перед собой спины тех, кто еще вчера протягивал руку.

Над горами курчавилось, синело, набрякало чернотой грозовое облако, обрамленное по краям седой бахромой.

Наталья в черном платье и черном платке сидела на стареньком диване, обняв детей. Диванчик был маленький, весь вытертый, купленный еще в ту далекую лейтенантскую бытность, когда любая такая покупка была настоящим событием для молодой семьи, и многократно ремонтированный Ерохиным. На предложение сослуживцев приобрести что-нибудь поновее он смеялся: «Нам, детдомовским, не привыкать! — И добавлял: — Две красавицы растут, при­даное надо. Будь хлопцы, в авиацию бы пошли, а эти. Поэтому, как Наташка говорит, копейка рубль бережет».

Увидев меня, Наталья горестно вздохнула, но не выдержала, поднялась, бро­силась на грудь и заплакала. За ней начали плакать дочери. К ним добавились слезы моей жены, соседей. Из другой комнатки вышел Парамыгин, вытер кулаком глаза:

— Как в такой тесноте гроб разместить? Конечно, лучше на улице, а оттуда на кладбище. Наталья же ни в какую, только здесь. А как его потом выносить, на лестничной площадке не развернуться. Я уж и так прикидывал, и эдак. Скажу Полухину, чтобы подогнал кран, будем как-то через окно.

— Здесь Натальино слово последнее.

— Оно так, жена ведь, настоящая боевая подруга, — согласился Парамы- гин. — В клубе было бы и проще, и. Сколько эти дураки еще глупостей да бед натворят.

Кого он имел в виду, говоря о дураках, для меня пояснять не требовалось.

Вскоре на командирском уазике подъехал Громов, вызвал на улицу:

— Такое дело, Никитич, там офицеры. Одним словом, начинается катава­сия, требуют, чтобы гроб поставили в клубе. А как в клубе, как? Дубяйко катего­рически запретил. Да и Гаврилов на его стороне, хотя не поймешь, раньше был командир как командир, а теперь? Куда ветер, туда и. Одним словом, отвечать придется мне, когда начальство наедет, а оно наедет.

— Если офицеры требуют.

— Да там больше всего молодежь, лейтенантики, дери их душу. Кстати, зачинщики из твоей эскадрильи, да еще Пухляк — эта банка с томатом, ему-то чего неймется?

— Значит, хорошие генералы вырастут.

— Вырастут, если головы им не пооткручивают. Надо же, весь полк вздыби­ли, басмачи проклятые.

— А ты не расстраивайся. Молодежь она всегда не при наших делах, вспомни хотя бы свои лейтенантские.

— Мы не дыбились. Мы шли в ногу.

— Шли, шли и пришли, как ежики в тумане. Так что будем делать?

— Семенов говорит, что с этих желторотиков и спроса никакого, а вот с меня шкуру сдерут.

— Тогда звони Г аврилову с Дубяйко, объясни ситуацию.

— Там у них празднество. Сам понимаешь, как такие звонки воспринимают­ся, нарвусь на неприятность.

— Тогда напрямую, в штаб округа, генералу Плешкову. Пусть принимает решение, а я пойду к лейтенантам.

— Вот ты бы Плешкову и позвонил. Генерал тебя уважает больше, чем кого- либо. — И вдруг встрепенулся: — А к лейтенантам пойдешь из солидарности или все-таки уговоришь?

— Гвардия принципами не поступается. И правда, давай вначале выйду на командующего.

— А ты растешь, гвардии подполковник, растешь! Такие решения принима­ешь!

— Да ну тебя!

Генерала Плешкова оперативный дежурный по штабу округа отыскал в мест­ном санатории. Оказывается, там отмечался юбилейный день рождения у высоко­го узбекского товарища, на который были приглашены и Гаврилов с Дубяйко.

Через пару часов после моего звонка Плешкову все завертелось в обратном порядке. Сказался его авторитет. Перезвонил Гаврилов, обозвал меня нехорошими словами и сказал, что гроб с телом Ерохина разрешили поставить в клубе. Громов по секрету сообщил, что Плешков уже поднажал на военную прокуратуру так, что она дело срочно переквалифицировала из самоубийства в гибель на рабочем месте по неосторожности.

— Теперь семья будет пенсию получать, а то ведь без копейки могла остаться.

Наталья воспротивилась, но ее уговорили, и она устало согласилась:

— Только после всего хочу в церкви отпевание провести. Он в душе право­славным был.

Громов замахал руками:

— Очумела баба! Какая церковь? Нам тогда кранты! Неужели непонятно?!

Но здесь лейтенанты Наталью поддержали, сказали, что если надо, гроб на

плечах понесут к церкви. Договариваться со священником Громов послал Семе­нова. Тот вскоре вернулся, удрученно пожал плечами:

— Извините, прав Сорокин, самоубийц церковь не отпевает. Священник начал расспрашивать, крещеный ли был покойник, а я откуда знаю, крещеный он был или нет. Короче говоря, попал я впросак, да такой, что от стыда впору сгореть. Поп спрашивает: а сам я когда-нибудь бывал на церковной службе или хотя бы для успокоения души заходил в храм?

— И что?

— Да ничего! Вот о Боге вспоминаем в последнюю минуту. Одним словом, поп сказал: «Хороните так, как хоронили доселе». Нательный крестик мне дал, я машинально сунул в карман, он головой покачал. Что мне с этим крестиком делать, не на шею же его вешать?

— Но и в кармане не носят, — нахмурился Парамыгин. — Да, покатилася торба с великого горба... Значит, могилу звезда увенчает? Несчастливой она для него оказалась.

На прощание с Ерохиным пришло столько людей, что полковой клуб не смог всех вместить.

Как только вынесли гроб, над военным городком прокатились мощные глу­хие раскаты. Даже дома вздрагивали от небесных залпов. Мгновенно подняв­шийся ветер взвихрил легкую пыль, перевернул несколько урн. Над строевым плацем, выхваченная из мусора, закувыркалась, пролетела скомканная «Правда» и шмякнулась об угол клуба, прилепилась к нему, затем вырвалась оттуда, опять закружилась и с размаху влетела в аккуратно подстриженные кусты сирени, там и затаилась. Где-то послышался сильный хлопок, долетел звон разбитого стекла. Через мгновение сверху по городку полоснули косые струи. Узенькая улочка, вившаяся между железобетонными домами, наполнилась до краев и превратилась в кипящую кастрюлю, которую забыла снять с огня куда-то убежавшая по своим делам хозяйка. Гроб спешно занесли обратно, пережидали, пока уйдет гроза. Народ судачил, к чему бы это. Стремительные арыки с веселым клекотом тащили в реку мусор. Капало с крыш, с деревьев, с цветов на клумбах. По лицам стекали то ли капли, то ли слезы. Лейтенанты, для них это были первые в жизни похороны, отказались от подставки, на руках вынесли гроб и понесли на плечах до самого КПП. Заместитель начальника политотдела Баулов что-то суетливо нашептывал каждому на ухо. Нашептывание билось о молодые непроницаемые лица, как вода о бетонные желоба арыков.