Рэй Блэйс - Подонок в моей постели

— Я не могла поместиться внутри скрипки.

— Бах-дам-чи, — его хриплый смех выставляет сильные линии горла и мягкое появление лёгкой щетины. Я поражена желанием чувствовать это. Моим языком.

Боже, что я делаю? Фантазии в сторону, я перехожу границы с этим парнем. Я даже не должна думать о границах в этот момент жизни. Мне нужно освободиться от них. Безграничность.

Я открываю рот, чтобы сказать ему о том, что должна идти. Слова вертятся на кончике языка.

Но он говорит первым:

— Так ты поклонница классической музыки, да?

Чёрт возьми. Он нашёл мою слабость.

Я киваю:

— Существует лишь один жанр, который стоит слушать.

— Действительно, — он изучает меня, будто решив опровергнуть. — Таким образом, остальная часть мира только тратит своё время и деньги, создавая и слушая другие жанры в течение нескольких веков?

Я не должна участвовать в музыкальных дебатах, иначе буду здесь всю ночь, доказывая превосходство Вивальди и Баха, но его мягкое поддразнивания делает что-то со мной, расслабляя мои губы и плечи. Заставляет меня хотеть пробыть здесь всю ночь, споря с ним. Или просто с ним.

— Да.

— Это довольно спорное мнение на этот день и в этот век.

— Так ли это? — знаю, но скромность моего ответа является вызовом. Одного не могу понять. Это… Я… Так… Флиртую?

Если это флирт, я должна быть смущена из-за того, как в нём плоха.

И почему я флиртую? Я должна уйти.

Но потом Дилан снова говорит, и я остаюсь.

— Не так много людей слушают классику, — произносит он. — Я не говорю, что это правильно, но ты не можешь называть свой жанр музыки единственным, который заслуживает всего, когда потребители не защищают твой выбор.

Я поворачиваюсь на сидении, чтобы лучше его видеть, моё колено снова задело его. Это ослабляет меня, но я остаюсь сильной в своём мнении.

— Ты говоришь, что имеет значение только то, что популярно в мейнстримной (прим.: англ. mainstream — основное течение. Часто употребляется для обозначения каких-либо популярных, массовых тенденций в искусстве для контраста с альтернативой, андеграундом, немассовым, элитарным направлением, арт-хаусом) культуре?

— В какой-то степени.

— Потому что, если это правда, есть множество групп, которые никогда не видели коммерческого успеха, но они являются потрясающими музыкантами. Или гранжевые маленькие рок-группки, которые никто не ценит, но, возможно, именно их кто-то любит.

Он захватил нижнюю губу между зубами, медленно отпуская её. Я заворожена этими формами.

— Может быть, это скорее о продажах, нежели о славе. Или их комбинации, что даёт группе сохранять силу.

Если он пытается отвлечь меня от моих же аргументов, то проделывает отличную работу. Я с трудом моргаю несколько раз. Сосредоточься, Рэйчел. Какую там группу Алекс вечно высмеивает?

— Ах! Nickelback!

— Они не считаются. Вообще.

Я торжественно указываю на его лицо:

— Они богаты и дико известны. Даже я слышала о них.

— Они также ужасные музыканты, — он захватывает мою руку и отпускает её, проведя под поверхностью стола к расстоянию между нами.

Мои бёдра сжались, когда он скользнул своим пальцем между моих, сплетая наши руки вместе. Сосредоточенность — это борьба. Весь мой мир сократился до точки контакта между нами.

— Но у них, эээ, есть продажи и слава, поэтому, по вашим расчётам, они должны быть успешными.

— Не все популярные вещи хороши, очевидно, но рок — это классика. Это даже говорится в названии: классический рок.

— Пожалуйста, — моё тело не моё сегодняшним вечером. Я не привыкла быть преданной тем, на чём я построила карьеру. — Никто не узнает, кто все эти люди через двести лет, — но мои аргументы убеждают не так, как обычно.

— Ты также не можешь говорить, что «The Beatles» исчезнут. The Stones.

Он гладит пальцем заднюю часть моей руки, и я хочу, чтобы его палец гладил меня и в других местах. Я хочу этого так сильно, что это пугает.

Освобождаю руку и таким образом получаю капельку контроля над своими скачущими гормонами. Я уже скучаю по его теплу.

— Есть исключения из каждого правила, но по большей части? Никто не будет помнить их имён, и знаешь почему? Потому что музыкальные люди играют как жевательная резинка. Она хороша на вкус в течение минуты или двух, а потом он исчезает из памяти, и ты переходишь к чему-то новому. Это даже говорится в названии: жевательный поп.

Я улыбаюсь из-за того, что повторяю за ним. И я вознаграждена ответной ухмылкой.

— Ты милая, — он смотрит на меня, будто хочет поглотить.

— Я не заинтересована.

Он наклоняется так близко, что я могу вдохнуть его мускусный аромат.

— Нет?

Я не могу ответить. Во рту пересохло. Даже если бы смогла найти слова, то не смогла бы их выговорить. Я не в состоянии опровергнуть его. Я заинтересована. Независимо от того, как сильно я не хочу такой быть.

Дилан всё ещё близко, его горячее дыхание на моей шее:

— Хочешь знать, что нравится мне?

— Э…э, — я знаю, что хочу, чтобы он сказал. Это пугает меня.

Он удивил меня, отодвигаясь.

— Рок. Мне нравится рок. Он грубый и реальный.

Я смеюсь наполовину из-за нервозности, наполовину из-за его заявления.

— Нет, серьёзно?

— Это очевидно?

— У тебя определённо есть все рок-задатки, которые нужны.

Мягко говоря. Его вибрации подонка кричат «опасный», но я не убегу из-за этого.

Дилан протягивает свои руки вдоль верхней части кабинки, притягивая мой взгляд к его гладким мышцам.

— С этим что-то не так?

Я не уверена, имеет ли он в виду свой взгляд или выбор музыки. В любом случае вопрос возбуждает меня, и я не могу ответить.

Злая насмешка зажигается в его глазах, и он роется в кармане в поисках MP3-плеера и маленьких белых наушников.

— Обещай, что послушаешь хотя бы одну песню.

Опять этот командный голос.

— Хорошо.

Дилан осторожно засовывает наушники мне в уши. Покалывание распространяется по спине, когда его пальцы мягко касаются моего хрящика, и шум бара исчезает. Закрытые наушники с шумоподавлением.

— Сделай громче, — говорю я, зная, что тишина в моих ушах может означать, что звучу слишком громко.

— Ты уверена? Я бы не хотел разрушить эти классически настроенные инструменты, — он улыбается, когда увеличивает громкость.

Я поднимаю большие пальцы вверх, когда начинается музыка. Смелые хроматические удары в остинато, почти противоречивые… Интересно. Немного ударно-тяжёлые, но сводятся вместе красиво. Я вся обратилась в слух и закрыла глаза, чтобы лучше чувствовать ноты. К тому времени, когда певец начинает петь, мои пальцы чешутся от желания взять виолончель и присоединиться.

Голос певца знакомый, мечтательный и колючий, но имя ускользает от меня. Металл немного режет, а потом всё меняется. Зигзаги гармоний, и охи, и голос, который сдерживает эмоции, как будто всё попало в настроение певца, он поёт о потере. Может, не о потере, но о жаре, песке, мечтательной пустоте. Необычно.

Я разрывалась между любовью и ненавистью к его голосу. Он пронзает, и соблазняет, и раздражает, слишком резкий. Он не знает, чем хочет, чтобы это было, но потом ниже тот же ритм, тот же импульс сводит нас вместе в путешествии. Я не могу решить, песня звучит лучше с пением или без, но, когда она начинает замирать, я напрягаюсь, чтобы услышать больше, чтобы остаться в этом моменте.

Я открываю глаза, снимаю наушники и передаю их ему обратно.

— Это было хорошо, — потрясающе, на самом деле. — Кто это?

— Ты действительно не знаешь? — он смотрит скептически.

— Я действительно не знаю.

Он усмехается и качает головой, после выключения наматывая наушники вокруг плеера.

— Это то, как ты росла под музыкальный рок, голодала в современности и только кормилась классикой.

— Эти ребята новые и мощные?

Он потянул пальцы к своим волосам.

— Что ж. Ага. Свежее Бетховена в любом случае.

Я пожимаю плечами, нисколько не чувствуя себя обделённой из-за своих музыкальных предпочтений:

— Я люблю то, что люблю.

Хорошо, это ложь. Если мои музыкальные вкусы удержали меня от интеллектуальных дебатов с одним татуированным мужчиной, тогда я чувствую себя обделённой. Очень обделённой.

— Эта группа находится на вершине чартов. И ни на одном треке нет виолончели.

— Может быть, однако, я даже уловила встречную мелодию, когда слушала, — это было легко упомянуть в разговоре. —И эта группа… — он всё ещё не сказал мне названия, — никогда не будет в состоянии объединиться с моей симфонией.

— А какой смысл? — он потягивает пиво и ухмыляется. Каким-то образом он ещё более сексуальный, когда самодовольный.

Я наклоняюсь ближе, чтобы не понадобилось кричать сквозь музыку, которая звучит только громче и безжизненней с каким-то автотюном (прим.: специальная обработка вокала, а также голос, изменённый подобным образом на записи):

— Реальная музыка — то, что играю я.