Вирджиния Вулф - Ночь и день
В этот самый момент, когда ее слова, казалось, подсказали ему, что надо делать, они вошли в ворота постоялого двора и увидели там фамильную карету Отуэев, в которую была уже запряжена одна холеная, лоснящаяся лошадь, а другую как раз вели с конюшни.
– Не знаю, что люди имеют в виду, когда говорят о счастье, – резко ответил он, отступая в сторону и пропуская грума с ведром. – И почему вы думаете, что я непременно буду счастлив? Сам я ничего такого не жду. Я бы сказал, что так я буду гораздо менее несчастлив. Писать ученый труд да с экономкой браниться – если в том заключается счастье. А вы как думаете?
Она не смогла ответить, потому что их сразу же окружила вся компания – миссис Хилбери, и Мэри, и Генри Отуэй, и Уильям.
Родни тотчас подошел к Кэтрин:
– Генри собирается ехать домой с твоей мамой, и я предложил им высадить нас на полпути – а дальше мы дойдем пешком.
Кэтрин странно покосилась на него, но кивнула.
– К сожалению, нам в разные стороны, а то бы мы вас подвезли, – продолжил он, обращаясь к Денему.
Родни вел себя на редкость вызывающе, словно хотел поскорее распрощаться, и Кэтрин пару раз, как отметил Денем, взглянула на него то ли с удивлением, то ли с досадой. Она помогла матери надеть накидку и сказала Мэри:
– Надеюсь увидеться с вами. Вы возвращаетесь сразу в Лондон? Я вам напишу. – Она едва заметно улыбнулась Ральфу, но видно было, что думает о чем-то своем, – а несколько минут спустя карета Отуэев выехала со двора конюшни и свернула на широкую дорогу, ведущую к Лампшеру.
На обратном пути все молчали, совсем как по дороге в Линкольн в то утро: миссис Хилбери сидела, откинувшись назад и закрыв глаза, в своем углу – спала или притворялась спящей, как обычно делала в перерывах между периодами напряженной деятельности, а может, мысленно продолжала историю, которую начала сама себе рассказывать еще утром.
Милях в двух от Лампшера дорога проходила мимо округлой вершины поросшего вереском холма – бесприютное место, отмеченное гранитным обелиском, на котором были начертаны слова благодарности некой знатной дамы восемнадцатого столетия, подвергшейся в этом самом месте нападению разбойников и вырванной из лап смерти в минуту, когда уже и не надеялась на спасение. Летом здесь было довольно приятно: по обе стороны дороги тихо шелестели зеленые рощи, а вереск, густо разросшийся вокруг гранитного обелиска, источал сладкий аромат, волнами разливавшийся в воздухе; зимой же деревья глухо роптали, качая ветвями, а вереск был пепельно-серым и таким же унылым, как одиноко бегущие в небе облака.
Здесь-то Родни и попросил остановить карету и помог Кэтрин выйти. Генри тоже подал ей руку, и, как ему показалось, она слегка сжала ее на прощанье, словно хотела этим что-то сказать. Но карета сразу же покатила дальше, миссис Хилбери так и не проснулась, а молодая пара осталась у обелиска. То, что Родни злится на нее и попытается объясниться с ней, Кэтрин прекрасно понимала, но ей было все равно, к тому же она не знала, чего ожидать, и потому молчала. Карета в вечернем полумраке стала совсем крошечной, но Родни все не начинал разговора. Может, подумалось ей, он ждет, когда экипаж окончательно исчезнет за поворотом и они будут совсем одни? Чтобы скрасить тягостное молчание, она принялась читать надпись на обелиске, для этого ей пришлось обойти его кругом. Родни подошел к ней, когда она, бормоча, пыталась разобрать благодарственные слова набожной дамы. И они молча пошли по проселочной дороге, что тянулась вдоль опушки.
Родни очень хотелось начать разговор, но он не знал, как это лучше сделать. В присутствии посторонних подступиться к Кэтрин было куда проще; когда же они остались вдвоем, ее упорное молчание обезоруживало. Он был уверен, что она вела себя по отношению к нему возмутительно, но все примеры ее недостойного поведения теперь казались слишком мелкими и незначительными, чтобы с них можно было начать упреки.
– Не беги так! – взмолился он наконец.
Она тотчас замедлила шаг, но пошла чересчур медленно, что тоже его не устраивало. В отчаянии он сказал первое, что пришло в голову, причем весьма капризным тоном и без торжественного вступления, которое долго готовил:
– Мне не понравился отпуск.
– Нет?
– Нет. И я рад, что скоро смогу вернуться к работе.
– Суббота, воскресенье, понедельник – значит, еще целых три дня, – подсчитала она.
– А кому понравится, когда его все время выставляют на посмешище! – выпалил он, настолько возмущенный ее ответом, что забыл о своем благоговении перед ней.
– Это относится ко мне, полагаю, – спокойно сказала она.
– Каждый день с тех пор, как мы здесь, ты делаешь все, чтобы поставить меня в дурацкое положение, – продолжал он. – Конечно, если это тебя забавляет, я не против, но не забывай, что нам всю жизнь придется прожить вместе. Вот взять, к примеру, хотя бы это утро, когда я попросил тебя погулять со мной по саду. Я ждал десять минут, а ты не пришла. Все видели, что я жду. Конюхи таращились на меня. Я со стыда готов был сквозь землю провалиться. А потом, в карете, ты упорно отмалчивалась, что бы я ни сказал. Генри это заметил. Все заметили… Однако с Генри ты почему-то болтаешь охотно.
Она решила не отвечать на его жалобы, хотя последнее замечание ее порядком рассердило. Но ей хотелось понять, насколько серьезно он огорчен.
– Все, о чем ты говоришь, пустяки и не заслуживает внимания, – сказала она.
– Отлично. Тогда мне лучше помолчать, – буркнул он.
– Да, не заслуживает внимания, – поправилась она, – но если это тебя обижает, тогда, конечно, это не пустяки.
Он не ожидал такого участия и растрогался. Какое-то время они шли молча.
– А ведь мы могли быть так счастливы, Кэтрин! – воскликнул он в порыве чувств и попытался взять ее под руку.
Она сразу же отдернула руку.
– Пока ты так настроен, мы никогда не будем счастливы, – сказала она довольно резко.
Уильям нервно повел плечами и погрузился в молчание. Подобная резкость и непонятная холодность и отчужденность в последние несколько дней огорчали его, причем это всегда случалось при посторонних. В ответ на это он пытался хорохориться, отчего, насколько понимал, еще больше попадал в зависимость от нее. Теперь, когда они остались одни, можно было не скрывать своих чувств. Собравшись с силами, он все же заставил себя смолчать и попытался сообразить, какая часть его страданий есть результат тщеславия, а какая – уверенности, что девушка с любящим сердцем ни за что не стала бы говорить с ним таким тоном.
«Что же на самом деле для меня Кэтрин?» – размышлял он. Совершенно ясно, что она самая желанная и удивительная, владычица его маленького мира; кроме того, она яркая личность, можно сказать, вершительница судеб, ее суждения четки и безошибочны, чего ему, при всей его начитанности, не дано. И кроме того, каждый раз, когда она входила в комнату, ему представлялись развевающиеся одежды, белопенное весеннее цветение, лиловые волны моря – все прекрасное и спокойное, и в то же время полное внутренней страсти.
«Если бы она все время грубо вела себя и выставляла меня на посмешище, я бы так ее не любил, – размышлял он. – Я ведь не дурак в конце-то концов. Не мог же я заблуждаться все эти годы. Да, но как она со мной обращается! Значит, – решил он, – мои недостатки настолько смешны и нелепы, что ко мне нельзя относиться иначе. Кэтрин совершенно права. Но на самом деле я всерьез так не думаю и не чувствую, и ей это прекрасно известно. И что я должен в себе изменить? Что сделать, чтобы она прониклась ко мне симпатией?»
В этот момент ему очень захотелось спросить у Кэтрин, что ему сделать, чтобы понравиться ей, но вместо этого утешился тем, что принялся мысленно перебирать все свои достоинства: знаток древнегреческого и латыни, хорошо разбирается в искусстве и литературе, виртуозно владеет стихотворными размерами, родовит, наконец. И в то же время его не покидало ощущение, которое сильно его озадачило и заставляло хранить молчание: уверенность, что он любит Кэтрин так искренне и нежно, как только возможно. И все равно она к нему холодна! Пребывая в некотором замешательстве, он уже не хотел ни о чем таком говорить и с радостью продолжил бы разговор на любую другую тему, если бы Кэтрин ее предложила. Однако она этого не сделала.
Он украдкой посмотрел на нее: вдруг что-нибудь в ее лице подскажет ему, что с ней происходит? Как обычно, она ускорила шаг и теперь шла, чуть опережая его; и все же ему кое-что удалось узнать по ее глазам, хотя она упорно смотрела на вереск, и озабоченности, о которой говорили сдвинутые брови. Но было невыносимо сознавать, что он утратил с ней связь и не имеет ни малейшего представления, о чем она сейчас думает, поэтому он снова, хотя и без особой убедительности, завел речь о своих переживаниях:
– Если у тебя ко мне нет никаких чувств, не лучше ли сказать это мне наедине, а не при всех…
– Боже мой, Уильям, – встрепенулась она, как будто он оторвал ее от важной мысли, – опять ты о чувствах! Может, лучше не сотрясать зря воздух и не тревожиться понапрасну из-за того, что не имеет никакого значения?
