Алексей Цветков - Король утопленников
Майкл ждет тебя в высокоэтажном нью-йоркском небе. Там его офис. Он уверен, что с визой проблем не будет. Из его офиса в посольство придут все нужные для этого объяснения.
Цветы на твоем столе пахнут тяжелой болотной тиной. Вот что сегодня получит Майкл: Закадровый кларнет
Два человека идут по лестнице в богатом доме. Они одеты в приличные и, видимо, дорогие костюмы. Поднимаются, обсуждая закадровую музыку, которую обычно слышит только зритель:
— Вам нравится?
— Ну, у нас нет выбора, хотя могло бы быть в этой сцене что-нибудь и посовременнее. Динамичное такое, знаете...
— А мне очень нравится. Вот сейчас, подождите, вот должен вступить кларнет.
Поднимает палец. Второй вежливо ждет. Кларнет за кадром не вступает. Музыка продолжается без него. Оба идут дальше, на площадке останавливаются перед какой-то дверью.
— Да... — растерянно говорит пообещавший кларнет.
— Ничего, — успокаивает его второй и стучит в дверь, — такое случается со всеми, откуда мы точно можем знать, что и когда...
Да жизнь утратила бы всякий интерес, если наперед знаешь...
— Я был уверен, — удивленно и печально говорит первый господин, отпирая дверь магнитным ключом.
И тут вступает кларнет. Это происходит почти на минуту позже обещанного. Первый господин счастливо замирает в дверях и жмурится, улыбаясь. Второй стоит на площадке за его спиной и довольно кивает. Им очень хорошо сейчас. Это тихий триумф. Сноп счастья. Все-таки они оба кое-что знают о закадровой музыке. 16
Майклу понравилась «акуловская» фраза: «И как только почистил зубы, сразу же захотелось чего-нибудь съесть». Ты не помнишь такой, но ты ведь и не обязан помнить, что именно высылал, а проверять компьютерной искалкой не станешь, слишком их много, отдельными файлами, «акуловских» сочинений.
Сообщение Майкла о безнадежной болезни, съевшей Семена Ивановича, вызвало у тебя превратные представления о его заключительных днях: пятна поноса на больничных простынях, ночные капельницы, встревоженный писк добрых приборов кризисной палаты. Позже Майкл уточнил, болезнь была душевного свойства, «ментальная».
И вот наконец оказывается, вместо больницы было небо над пустыней. Ребяческая идея прыгать с парашютом почти в шестьдесят лет. Прыгать первый раз. Несколько проб с тренировочной вышки не в счет.
Психоаналитик согласился на прыжок и позже описал этот случай в докладе на конференции. «Подобные прыжки целебно сказываются», и дальше профессиональное бормотание про родовую травму. Семен Иванович хотел, чтобы его жена ждала внизу, в машине, чтобы снимала приземление мужа посреди необитаемого американского пространства, похожего с высоты прыжка на абсолютно выбритую кожу неопределимого возраста. Он был проинструктирован не раз. У него отлично получалось с вышки.
Но парашют над его головой распахиваться не стал. Проблем случиться не могло, — доказывали потом страховые агенты, — это не есть несчастный случай. Он просто ускорялся, представь, наслаждаясь безнаказанностью и необратимостью своего преступления. Жена в открытой машине, бесконечно внизу, снимала на всякий случай. Вмешаться она не могла. На высоте последнего шанса Акулов отсоединил запасной парашют. Справиться с этим можно, только заранее все продумав и несколько раз попробовав сделать такое садовым секатором на земле.
Инструктор рассказал полиции: Акулов часто спрашивал, что делать, чтобы не потерять второй запасной купол?
Она снимала, до последнего убеждая себя, что кувыркается кукла в его одежде, а он прячется за одним из рыжих холмов или остался в самолете. Акулов падал, ты хочешь так, задыхаясь от счастья собственной ебанутости. Как в школе, преступная радость от того, что урок, который нельзя пропустить, пропущен и через несколько минут уже закончится возмущенным звонком, так что вернуться некуда. Так свободно падал Акулов, обливаясь глушащим воздухом, ощущая себя как все более и более тесную, мешающую одежду, вот-вот готовую лопнуть.
Семен Иванович ударил землю, впечатавшись в нее почти на полметра и сломав все главные кости. Потеря сознания — успокаивали медики — наступила, конечно, раньше столкновения с землей. Сохранилось ли видео и у кого оно, Майкл умалчивает.
Возможно, это будет сюрприз, когда ты войдешь к нему в офис. Черная точка, ползущая сквозь дрожащий в руках жены зернистый небосвод на экране хорошего компьютера, — так ты представляешь этот просмотр. Вдова Акулова, ныряя порой в надлежащий ее летам маразм, снова верит в грохнувшуюся с неба куклу и ждет от мужа сюрпризного звонка.
Огненная на ощупь мелочь, возвращенная шофером маршрутки, — самое вспоминаемое о последнем попадании за границу.
«Ем голову» — вырезано на шипастой булаве султана. Ты узнал перевод от туриста, который часто у всех спрашивал, даже если ничего вроде нигде написано и не было: «Вы не знаете, что там за надпись, на каком это языке?» Языки он учил всю жизнь, а стоящие надписи заносил в свой карманный «хефт», не доверяя электронике, которая сама себя может стереть. Утверждал, что видел могилу философа с эпитафией: «Поумничал, и будет!» Впрочем, дело тут, конечно, в переводе. На родном языке философа это наверняка звучит приличнее.
Турист искал рекомендованную путеводителем фреску: Саломея в цыганской шали и с головой пророка на подносе кружится перед царем. Царь закрывает лицо ладонью, так нравится ему танец, а безголовое тело крестителя растворяется в горах и в волнах.
Дальше вы отправились в Болгарию, к русалке с русским лицом на вывеске ресторана. Есть на дичающем болгарском курорте маэстро Богданович, он пожил, выпивает крепко и играет на свежем воздухе любой репертуар еще со времен брежневского расцвета этого советского эдема. Играет на своем «пиано» у минеральной воды, среди факелов и белых балдахинов почти в одиночестве, закрыв глаза, взмахивая седой пьяною головою. Ты ничего не знаешь более лирического, чем «Представь» и «Да будет так» в его исполнении. Поэтому ты подошел и записывал на мобильный, чтобы он теперь звал тебя именно таким звуком. Тебе нравятся эти песни, только когда вспоминаешь маэстро Богдановича. Над ним летали бражники во множестве, их рай — захваченный цветами кратер высохшего фонтана. У них рдеют, словно угли, глаза, если их поймать, и царапливые лапки. Маэстро Богданович не видит бражников. Он играет вслепую «Ромео и Джульетту», «Спартак-чемпион», «Дубинушку» и еще нечто столь знакомое, но названия нет. Ему никто не хлопает. Некому хлопать, кроме бражников, крыльями. Слегка тянет с моря шашлыком и, конечно, розами. Ты рассматривал там немецких пенсионеров, улыбавшихся всему отовсюду. Им было примерно по шестьдесят. То поколение, которое ты считал самым крутым и счастливым в ушедшем веке. Пробовал разглядеть в их механических улыбках шестидесятые, молодость: симпатию Джеггера к дьяволу, студенческие бунты Руди Дучке, новое кино Фассбиндера и Годара, секс под деревьями на траве городских бульваров. «Кто помнит те десять лет, того там не было», — повторялась в голове дурацкая поговорка. Общественный договор между поколениями был ненадолго разомкнут, и память ничего не записала. Немецкие пенсионеры подтверждали эту мудрость всем видом. Носили панамы, шорты, посредственное серебро, всегда пили пиво и обсуждали только рестораны. Любой из них мог изучать когда-то скандальные прокламации с тем же удовольствием, с каким сейчас читает рыбное меню. Ты воображал, пожилая фрау подносит к носу нечто иное, чем этот моллюск. Устав представлять, забыв, к чему это тебе, оставив все как есть, шел ночью в заброшенную беседку на белую скалу. Там, показав ладони небу, ты однажды сказал единственную известную тебе молитву, по-арабски, выученную на спор, давно. Откуда-то была уверенность, что молиться стоит только на чужом языке, без знания перевода. И как только ты закончил свою неведомую просьбу, в облачном небе над тихим морем вспыхнули два белых шара и стали вращаться, как дервиши в круглых платьях. Это включились береговые прожекторы, щупающие ночную даль.
Ты понял про прожекторы примерно через секунду. Примерно секунду ты жил, зная, что мир — весь обступивший пейзаж — есть временное недоразумение между тобой и Всевышним, что здесь нет никого, кроме Всевышнего и тебя, оставляющего ладонями светлые живые отпечатки на небе.
Когда маэстро Богданович уходит, манерно поклонившись темноте, в траве вокруг бассейна просыпаются ночные оросители и играют без свидетелей, сами с собой. Брызги попадают на лампы и от освященных кустов валит пар. Струя трогает скользкую башню, сложенную из белых топчанов, и шуршит на весь курорт никому не знакомый звук, пластиковый шепот. Вода волнует, обыскивает, мнет перепуганные кроны кипарисов, целится и попадает в большой зонт, отчего тот начинает вращаться все быстрее, в безлюдье распространяя скрип. Таков должен быть фонтан Стравинского, о котором ты впервые прочел в словаре и который ты впервые увидел по телевизору.
