Каждый вдох и выдох равен Моне Лизе - Светлана Дорошева
* * *
Не сразу, конечно. Был проделан путь. Но суть в том, что творцы как начали выступать с начала прошлого века с особо свирепыми декларациями о намерении плюнуть в лицо буквально всему миру, так уже и не смогли остановиться. Лучше всего это столетие то ли угроз, то ли обещаний еще в 1933 году суммировал Курт Швиттерс: «Все, что нахаркает художник, будет искусством».
Поначалу публика была очень чувствительна. Ее фраппировали сущие пустяки. Синяя голая женщина в исполнении каких-нибудь невинных фовистов – и та воспринималась в штыки, с истерикой на тему смерти искусства. Бедные… «Никто и не подозревал», как сказано у Пу Сунлина.
Хоть я и возвышалась над незакаленной публикой на сто с лишним лет, скорость превращений в тогдашнем искусстве поражала воображение. Я стала думать, будто изгнание красоты и вправду могло стать случайным побочным эффектом бурных художественных экспериментов начала века.
Люди были так плотно заняты раскурочиванием «дупла прошлого», могли не и заметить… Вон сколько всего происходит. Черный квадрат анонсирует конец искусства. Пикассо расчленяет лица на части и сшивает их обратно, как слепой доктор Франкенштейн. Сальвадор Дали объявляет картину «цветной мгновенной фотографией отдельно взятого сумасшествия». Моне Лизе пририсовывают усы… Впрочем, это лишнее – тут же смекают авангардисты – несите сразу реди-мейд! Вот, скажем, писсуар. Чем не фонтан?
«Если изображение не шокирует, оно ничто» провозглашает Марсель Дюшан, автор первого на земле реди-мейда – обычного писсуара, вдруг нагруженного смыслами настолько, что он, как Архимедов рычаг, перевернул весь мир искусства с ног на голову. Успех бешенный интерпретаций – море. Очертания писсуара подсказывают критикам такие толкования, как «это Мадонна» или «нет, это Будда».
Сам художник даже расстроился от потных объятий тех самых людей, плевать на которых он так стремился: «Я швырнул им в лицо писсуар, и теперь они восхищаются его эстетическим совершенством».
Дюшан написал это спустя полвека, когда проблема с плевками в лицо буржуа была уже так очевидна, что ее стало невозможно игнорировать, примерно как моего невидимого Бегемота в студии. Внуки той самой буржуазии, в которую с таким остервенением целились авангардисты начала века, с большим удовольствием скупали «плевки» по баснословным ценам.
На самом деле, искусству, конечно, не было дела до писсуаров. Арт-среда сделала стойку на революционную идею: художник – это демиург, который может взять что угодно и назначить его искусством. Силой одного этого внимания предмет становится равен той же Моне Лизе. А если обычный человек, которого никто в Художники не рукополагал, принесет в музей, ну скажем, свои очки и положит их на пол выставочного зала, чуда не произойдет (такие попытки были). До этого все думали, что произведение искусства – это некий предмет для созерцания, созданный руками художника. А после писсуара все поняли, что художественный акт – это не картина маслом, а контекст и те загадочные процессы в голове и душе гения, которые делают эту картину возможной. Картина при этом – необязательный бонус, а вот процессы – самоценны.
Так в далеком 1917 году художник стал богом, а искусство одержало еще одну великую победу в борьбе за независимость от реализма. Если черный квадрат освободил живопись, потому что «не был похож ни на что реальное», то реди-мейд победил проклятую реальность тем, что был ею сам.
Словом, события развивались, как в сказке про мальчика, который кричал «Волк! Волк!» Художники так часто устраивали окончательную смерть искусства, что публика выработала стойкий иммунитет, перестала шокироваться, а со временем и вовсе уяснила, что смерть – теперь и есть нормальное состояние искусства. То, что мертво, умереть не может. Все хорошо.
«Я действительно хотел избавиться от искусства примерно так, как многие сейчас хотят покончить с религией», сокрушался все тот же Марсель Дюшан незадолго до смерти. Напрасные упования. Все попытки уничтожения Прекрасного неистово приветствовались публикой как новое слово в искусстве.
* * *
В попавшемся мне сборнике художественных манифестов двадцатого века «Волк! Волк!» был на каждой странице.
«Венера Милосская – наглядный образец упадка. Давид Микеланджело – уродство. Искусство натурализма есть идея дикаря – стремление к передаче видимого, но не создание новой формы», – делился соображениями Казимир Малевич в «Манифесте супрематизма» 1916 года. «До сей поры не было попыток живописных как таковых, без всяких атрибутов реальной жизни. Искусство было верблюдом, навьюченным разным хламом одалисок, египетскими и персидскими царями Соломонами, Саломеями, принцами, принцессами с их любимыми собачками, охотами и блудом Венер. Живопись была галстухом на крахмальной рубашке джентльмена и розовым корсетом, стягивавшим разбухший живот ожиревшей дамы…»
Следом – яростный манифест итальянских футуристов: «Слишком долго Италия была свалкой всякого старья. Надо расчистить ее от бесчисленного музейного хлама – он превращает страну в одно огромное кладбище. Музеи и кладбища! Их не отличить друг от друга – мрачные скопища никому не известных и неразличимых трупов. Это общественные ночлежки, где в одну кучу свалены мерзкие и неизвестные твари…»
И в таком духе – манифест за манифестом. Я читала эту книгу ужасов с таким лицом, что бармен принес мне местную водку байцзю – просто так, от заведения. В подарок от бегемотов.
Чего ради я затеяла все это детективное расследование совриска? Ради пропавшей красоты? Ну так вот – я нашла ее труп. Авангардисты ни разу не скрывали страстного желания ее убить, закопать и сплясать на могиле победную хаку. Тут было все – улики, показания, признания – черным по белому, из уст самих художников. Ренессанс как воплощение деградации. Репрезентативное искусство как ругательство. Прекрасное как пытка.
Как же я ошибалась, полагая, что все понимают разницу между Пьетой и колготами и лишь притворяются, будто это вещи одного порядка. Какая наивность! Арт-среда уравнивала Пьету с колготами именно потому, что видела разницу, и Пьету следовало унизить до писсуара, потому что красота вот настолько презренна! Она была не просто изгнана, как двоечница из класса, а совершенно сознательно исключена из искусств с позором.
Ради чего? Ради ничего, буквально:
«Дадаизм значит ничто, и мы хотим изменить мир при помощи ничто», объявляют дадаисты из Цюриха.
«Наше Дело – ничего», вторят им британские вортицисты.
«Искусство давно умерло. Мое бездарное творчество – это борода, растущая на лице трупа. Дадаисты – пирующие черви…», печально соглашается русский дадаист Илья Зданевич.
Я благодарно выпила принесенную барменом водку и заплатила за нее, по-видимому, слишком щедро: с тех пор он приносил мне байцзю всякий раз, как видел меня за чтением.
* * *
И все же
