Александр Бельфор - Знак кровоточия. Александр Башлачев глазами современников

Я спросила его как-то: «Что ты думаешь о реинкарнации?» Он мне в ответ: «Если она существует, то мы рухнем сюда обратно, когда нас забудут. До тех пор, пока о нас помнят, у нас есть возможность не воплощаться сюда. Как только нас забывают, мы вновь возвращаемся в какое-то тело, и все по-новой начинается». Люди, по его мнению, догадываются об этом и, поэтому каждый стремится оставить свой след на земле. Но это, конечно, если перевоплощение существует, поскольку в том есть большие сомнения.

Как-то грустный приехал. Не помню, за сколько времени до смерти это было. Я потом себя корила… Надо было всех, кто его доставал в тот раз, урезонить, выслушать Сашу, узнать, что его удручает. Он пошел ко мне в комнату, сел на письменный стол… Сидел вполоборота, смотрел в окно. Я захожу, спрашиваю: «Ты чего?» Он рукой меня подвинул к себе поближе, положил голову на мою макушку, а надо сказать, что в наших отношениях не были приняты такие жесты… «Чего-то… плохо», - говорит. А люди ломятся. Один зашел, второй: «Чего, мол, вы здесь? Пошли ко всем! Тебя, Саша, ждут». Он же энергоцентр, все пришли сюда ради него, чтобы получить свой заряд энергии. Не дали поговорить…

Каждому человеку хотелось энергетики, которую Саша излучал тогда. Он делился ею и в непосредственном контакте, и через песни. И жить для многих становилось веселей, легче. Без этого трудно, нужна подзарядка какая-то: алкоголь, психотропные вещества. С Башлачевым ничего этого не надо было, чтобы подзаряжаться. От него люди просто тащились. Песни - это концентрированная подача энергии. Пока ты находился в его биополе, ты испытывал это постоянно. Но Сашино отношение к этому было таким: есть оно - и ладно, нет - тоже ладно. Он не пытался сам управлять процессом. События происходят вокруг него, ну и пусть происходят. Нельзя сказать, что он был к этому равнодушен или индифферентен, отнюдь. Для каждого у него было и какое-то слово, каждый человек чувствовал себя с ним в контакте, на связи.

Кто-то из журналистов как-то расспрашивал меня о Башлачеве, я ему говорю: «От этого человека шел свет. Как будто горят лампочки по семьдесят пять ватт, а одну за километр видно, потому что накал в триста пятьдесят, в разы больше обычных». Так вот, журналист этот напал на меня, и говорит: «Что ты все о Башлачеве, лак о человеке повествуешь?.. Расскажи лучше, какой он был поэт». Я отвечаю: «Ты знаешь, поэтов хороших много. Захочу что-то почитать из поэзии - открою Бродского, и вот тебе, пожалуйста -поэт. А вот человека такого, каким был Башлачев, не упомню. Ценим мы людей за талант, а вот любим или нет - за их проявление в повседневности».

Он был необыкновенный. На эльфа похожий. Такого человека я более не встречала. Много есть самых разных людей - кто-то лучше, кто-то хуже. Здесь - другое качество, что ли… Другое отношение к жизни. Да, от общения с Башлачевым возникало ощущение, что у него другая система отношения к жизни, чем у всех нас. Следствием этого были отличные от других «звезд», отношения с поклонниками, с людьми из тусовки. Обычно здесь присутствуют ревность, неутолимая жажда общения с кумиром. Башлачева же хватало всем, создавалось впечатление, что у него достаточно огня - для каждого, стремящегося от него что-то получить. В нашей системе координат это сложно понять и сформулировать. Это не непротивление, это - приятие всего того, что происходит. Он не выстраивал ситуацию, он никого не прогонял, никого не звал. Он никоим образом не пытался моделировать действительность. Вообще. Совсем. Никогда.

Как-то он рассказывал мне о том, что вышел из социума и никогда туда не вернется. Он вышел из социума, как на ходу выпрыгивают из поезда. «Я теперь вообще здесь ничего не понимаю, и знать не хочу». То есть он считал, что ты боишься чего-либо, потому что находишься как бы внутри поезда. А когда ты его покинул, ты уже ничего не боишься. Все, что было в прошлом, связывало его и мешало делать то, что он делал. Для этого ему необходимо было быть вне социума, вне законов, вне правил. Я вообще-то в ужас пришла, я бы так не смогла, он не красовался, он правду говорил.

Слово «миссия» он никогда не произносил, но об этом как-то догадывались слушатели - те, кто это понимал. Достаточно ли хорошо я сама тогда это понимала? Да, вполне. Дело в том, что мне было хорошо с ним, кроме прочего, еще и потому, что я нашла себе подобного, ощущала его в некотором смысле сродни себе. Он понимал некоторые важные вещи и мог изложить их лучше всех известных мне современников. А среди моих знакомых были и Дидуров, и Коркия, и еще многие чувствующие и владеющие словом люди. И это не вопрос ума, это комплекс таланта, тонкого устроения души и внутреннего слуха.

Он настоящим был, Александр Башлачев. Когда он появлялся, мне было все равно, куда и зачем с ним отправляться, ехать, делать что-либо. Приедет, предложит поехать-соберусь и поеду. Возможно ли, чтобы люди смогли почувствовать хоть часть из того, что чувствовала я, общаясь с таким человеком? Боюсь, что это невозможно - без его голоса, его интонации, без ощущения того пространства, которое он создавал вокруг себя.

Принадлежал ли Башлачев к «породе самоубийц»? От него я ни разу ничего подобного не слышала. За три года до этого я написала стихотворение, где эта тема была обозначена, читала ему. Там были, в частности, такие слова:

Пляши и пой от красного рукой подать до черноты зияющего зева, скопытишься - свечу за упокой воткнут в расщелину припева.

И «Пока, пока, я здесь еще побуду». Типа прощаюсь с ним. Он никак не отреагировал, просто кивнул головой и ничего не сказал. Мы даже не обсуждали это… Потому что и он, и я знаем, что невозможно понять, почему пишется то или иное.

Для меня было легче поверить в то, что марсиане прилетели на Землю, чем в то, что он умер. В последнее время я не замечала за ним ничего особенного. Разве что был более задумчивым… Но я его после возвращения из Средней Азии, по-моему, не видела. Так что известие о его смерти было, как обухом по голове.

Предполагаю, что если бы не этот прыжок, скорее всего, он пришел бы к православию, как большинство призыва его года.

Не странно ли, что, днем тебя найдя,

Я каждый вечер вновь тебя теряю? Приметам я давно не доверяю,

Но стены без единого гвоздя

Не устоят и порастут травой,

А значит, - ждать неведомое нечто…

Любая остановка бесконечна,

Когда конечен путь как таковой.

Заползший контрабандой в эту жизнь,

Я не пойму, что с нею делать дальше.

Я устаю, когда не слышу фальши,

Я не хочу точить твои ножи.

Я оторвался от своих корней,

Ты приросла к оторванности дикой -Мы наравне. И в Ад за Эвридикой Уставший не спускается Орфей.

До февраля - скучаю, как могу.

Терплю, не слыша отклика кукушки.

И вижу тени - Башлачев и Пушкин Ждут третьего на меченом снегу…

(…то был не я…)

Тебе не обрубить своих хвостов,

Мне не подохнуть от потери крови.

Ты - в полусне, а я - на полуслове,

Как две войны в молчании миров.

Как две войны в забвении миров.

Как две войны в сметении миров.

Константин Арбенин «Контрабандист»

КОНСТАНТИН АРБЕНИН

МЕСТО ДЛЯ ПОЮЩИХ ЛИТЕРАТОРОВ

Впервые со стихами Башлачева, да и самим этим именем, я столкнулся в армии, году в 1988-м или 89-м. В минском журнале «Парус» была подборка его текстов и рассказ о нем самом - это было уже после его гибели. Помню, что стихи произвели сильнейшее впечатление, особенно «Случай в Сибири» и «Грибоедовский вальс». Еще более впечатлило, что это не стихи, а тексты песен. Как слушатель я тогда высшими проявлениями рок-поэзии считал творчество Гребенщикова и Кормильцева. Я и сейчас к ним хорошо отношусь, но их поэзия совершенно не книжная, не «бумажная» - она только часть того синкретического искусства, которыми являются песни «Аквариума» и «Наутилуса». Башлачев же вселил веру в то, что текст песни может быть самодостаточен и высоколитературен, что рок-поэзия может существовать и в таком виде. Я тогда начинал писать свои первые песни, и столкновение с поэзией Башлачева мне очень помогло, развернуло меня в эту литературную сторону. Не знаю, хорошо ли это для музыки, но такое отношение к песенным текстам лично мне показалось самым интересным и самым близким к моим ощущениям, что должна представлять собой хорошая песня. Во всяком случае, на тот момент. И в этом смысле Башлачев всегда был для меня если не ориентиром, то одной из основных линий координат.

Песни Башлачева слушать трудно. Поэтому я их слушаю не часто. В записях более четко, чем в напечатанных стихах, проявляется негативная, разрушительная линия его мировосприятия, завершением которой стал его трагический уход. Когда стихи Башлачева читаешь, а не слушаешь, этот разлом и разлад воспринимается чуть менее остро, бумага сглаживает боль, и поэзия становится поэзией - она становится легче, парит и клубится, а не ползет по шершавой земле. Мне кажется, если бы слышали, как читает свои стихи Лермонтов - эффект бы был очень схожим. Башлачев для меня художник, продолжающий линию Лермонтова, а не Пушкина. Лично моей любимой песней Башлачева является «Перекур». По-моему, очень сильная вещь, попадающая в самую болевую точку. А, как известно, нажатием на такую точку, можно вернуть человеку здоровье. Через болевой шок. Башлачев сделал очень важную вещь - в пространстве так называемого русского рока он застолбил место для поющих литераторов. И сделал это очень своевременно. Он сам и был первым поющим литератором, соединившим в себе все то, что по частям отринули его предшественники и современники. Он не выбирал, что брать с собой, а что оставлять другим, он естественным образом принял в свой поэтический мир и классическую русскую поэзию, и бардовскую песенную культуру, и западный блюз и рок-н-ролл, и рождающийся на его глазах русский рок. Из всего этого и стало расти то, что определило дальнейшее развитие русской рок-культуры, дало ей самое, на мой взгляд, жизнеспособное направление и обогатило этот вид искусства в целом. Только после появления Башлачева стало возможным говорить о русском роке не как о русскоязычном продолжении рок-блюзовой традиции западной музыки, но как об отдельном, совершенно особом и самобытном явлении, уходящем корнями не только в западную музыкальную культуру, но и в мир великой русской литературы. Он не открывал новых миров, но показал новые горизонты уже готовым мирам, как бы прорубил окно в народную душу, чего в рок-поэзии до него практически не было. Да и рок-поэзии-то до него как таковой не было. Для большинства тогдашних и теперешних рок-авторов главным в жизни была гитара, как атрибут, а потом уже шли музыка, слова, образы… Для Башлачева, как мне видится, гитара была дополнением, вначале для него было все-таки слово. Он был поэтом в том смысле, в каком поэтами называли еще до появления авторской песни и русского рока. И именно это позволило его песням не затеряться в антологиях современной молодежной субкультуры, а стать явлением культуры в широком смысле слова - вообще культуры. Хотя бы русской, lb есть он один из немногих рок-авторов, чье творчество стало достоянием не одной только молодежной рок-тусовки, но -всего человечества. До него в рок-поэзии царили спонтанность, экспрессионизм, небрежность (иногда художественная, иногда - нет). Башлачев принес в рок-поэзию то, чего раньше в ней не было и, казалось, бь*ть не могло - стройную строфу, добротную рифму, связное повествование. Его стихи литературны, книжны (в хорошем, а иногда и в плохом смысле), а поэтические образы пропитаны приземленной правдой жизни. Башлачев - русский писатель, сибирский почвенник, воплотивший свой дар в современном ему жанре русского рок-н-ролла или, как сам он пел, свистопляса. «Свистопляс - славное язычество…» Этот провинциальный самородок лучше петербургских эстетов и московских пижонов разобрался в том, что есть русский рок, кому он нужен и как он соотносится с жизнью простого человека. И в отношении его, русского рока, с религиями он тоже разобрался лучше всех - славное язычество. Как все настоящие русские писатели, поэты, барды Башлачев писал про маленького человека в большой стране, защищал его и жил в творчестве его чаяниями изнутри, а не откуда-нибудь сбоку. В этом его основное отличие от рок-авторов того же периода (исключение, пожалуй, Майк, писавший о том же маленьком человеке, но городского типа), в этом причина его поэтического бессмертия и его человеческой трагедии. Башлачев слишком остро и обнаженно чувствовал этого маленького человека (то есть был им), и с таким чувством несправедливости невозможно обрести внутренний примиренческий комфорт, как это удалось Гребенщикову, или, тем более, срастись со статусом шоу-звезды, как башлачевский друг юности Леонид Парфенов (чудно разошлись их пути!).