Анатолий Алексин - Сага о Певзнерах
Как назло сестра, торопясь домой, не освободилась от грима, без которого Афанасьев репетиций не допускал: на сцене как на сцене! Сестра была и слишком возбуждена своим опозданием. Отчего именно человек возбужден, на лбу у него не написано… Дашину взбудораженность Дзидра приписала интимности «ночной репетиции».
– Где Имант? – с тревогой, которая, конечно, показалась Дзидре фальшивой, спросила сестра.
– Не знаю. Пойдем на берег…
– Он купается?
– Его нет уже почти полтора часа.
– Теперь?.. Ночью?!
Дзидра взглянула на нее не с ненавистью, а как смотрят на того, кто приговорил тебя или самого близкого тебе человека к высшей мере: уже приговорил к тому, от чего спастись невозможно. А может, и привел приговор в исполнение. Протестовать бесполезно и просить не о чем…
Полотенце и рубашка были сложены на песке с аккуратностью, которая была неразлучна с Имантом, как и его деликатность.
Море не шевелилось… Будто для того, чтобы приближение Иманта к берегу сразу было услышано. Но никаких примет возвращения не обнаруживалось.
Не было их и в два часа ночи…
Дзидра скинула туфли и, проваливаясь босыми ногами в песок, побежала к домику матроса-спасателя, что был светлячком в ночи. Спасатель выглядел морским волком, но именно морским, потому что такие волки добры и отважны. Он знал Иманта со дня рождения – и не хотел увидеть день его смерти…
Когда спасенные и их близкие на коленях благодарили его и провозглашали, как это благородно «спасать», он неизменно отвечал: «Уж лучше, чем топить. Это точно!»
– Все будет нормально! – заверил спасатель Дзидру. Но она не стала успокаивать Дашу переводом с латышского.
Старик по-моряцки обстоятельно заторопился. Дарить надежду стало его профессией: он работал спасателем почти всю свою жизнь. Лодка его была необычно глубокой и необычно широкой, – в ней тоже ощущалась надежность.
Дзидра вновь и вновь по-латышски все объясняла ему. Такая внезапная разговорчивость свидетельствовала о состоянии истерическом, которое было несвойственно Дзидре уж вовсе. Она перестала быть собой…
Спасатель, как Имант, был надежен в каждом своем движении. Возвращать к берегу, к жизни, обманывать, обкрадывать смерть стало делом всех его долгих лет.
Театр, репетиции, премьера – все потеряло для Даши свой смысл и хоть какое-нибудь значение.
– Где Имант?.. Что происходит?! – будто прося перевода с латышского на успокоительный родной язык, обращалась к Дзидре сестра.
Но Дзидра не отвечала ей. Она вслушивалась в море.
Только море имело теперь отношение к ее сыну, лишь от него все зависело. И еще от старика спасателя…
Дзидра подняла с песка полотенце, рубашку и прижала к себе так, словно хотела, чтобы они остановили ее сердце – пусть на время, пока не появится сын. Потом опустилась на колени и стала молиться. Опустилась и Даша. Дзидра молилась по-латышски, и сестра не могла ей вторить. Но так же неистово, как молилась Дзидра, сестра повторяла: «Пусть он скорее вернется… Пусть скорее!»
Как бы в ответ вода ожила. Заплескалась где-то вблизи от берега. Так им обеим почудилось. На самом деле всплеск возник далеко, хотя все приближаясь и приближаясь: просто слышимость в необъятной морской тиши была абсолютной.
– Это он… – прошептала Даша.
Дзидра ей не ответила: она, выросшая на море, безошибочно отличала всплески, рожденные веслами, от тех, что рождены руками пловцов.
Дзидра поднялась с песка, и Даша за ней…
Старик спасатель выволок свою непривычно широкую и глубокую лодку на песок. Он не бросился к женщинам сразу: ему нечего было им сообщить. И они вросли ногами в песок.
Наконец, он не спеша приблизился, что-то хрипло сказал Дзидре. Бывают моменты, когда начинаешь понимать незнакомый язык. Даша поняла: спасатель пообещал что-то еще придумать, еще постараться. И, не теряя надежности каждого своего шага, направился к домику-светлячку.
Даша смотрела ему вслед, никакой иной надежды на свете не ощущая. И вдруг затвердевший, лишенный интонации голос Дзидры заставил ее оторваться взглядом от спины спасателя и его домика:
– Раздевайся…
– Зачем?
Дзидра не ответила и сама начала сбрасывать и стягивать с себя одежду – неловко и нервно, что было так на нее непохоже.
Тем же голосом, без интонаций, Дзидра не произнесла, а приказала:
– Иди в воду.
И сама пошла первой.
– Холодно, – механически, отрешенно произнесла сестра, как разговаривала тогда, в ванной комнате.
– Не холодней, чем ему, – ответила Дзидра. – Будем его искать.
Они доплыли до того места, которое, как знала Дзидра, с берега казалось линией горизонта. Поплыли вдоль этой линии…
– Има-ант! Има-ант!.. – не закричала, не стала звать, а завыла Дзидра.
Море затаилось, молчало. Еще полчаса они выли в два голоса. Море не откликалось.
И тогда Дзидра взяла Дашу за левую ногу.
– Что вы? Я же не смогу плыть. Вам трудно? Схватитесь за мои плечи, за шею…
Даша думала, что Дзидра, обессилев, цепляется за нее, чтобы не утонуть.
– Отпустите… Я вас прошу: отпустите…
Но Дзидра не отпустила.
Когда через три дня их тела обнаружили, Дзидра продолжала держать Дашу за левую ногу так цепко, как держат за горло, если хотят удушить.
Вся многолетняя ненависть собралась в одну руку, в один кулак.
Как мать могла не подумать о другой матери? Кто на это ответит?
Дзидра расплатилась с моей сестрой за все, в чем Даша не была виновата. За потерю семьи… И своего сына…
Когда у Дзидры отобрали самых родных, она схватилась за утешение, что хоть все и отняты, однако осталась надежда.
Вскоре надежда сбылась: Дзидра родила сына. Но в ту ночь, когда стало ясно, что Иманта уже нет, она поняла: вот теперь отнято все окончательно, бесповоротно. Не осталось и проблеска утешения. Его уже быть не могло… Ушел, навсегда уплыл тот, ради кого она дышала и действовала, кем дорожила несравнимо больше, чем собой, и землей, и всеми, кто на этой земле жил и продолжал жить, продолжал… А его захоронило, накрыло собою море. Нет, это была не потеря – это был конец. Это был апофеоз горестного беспредела. И виновница завершения тоже должна была из жизни уйти.
Это, может, стало бы справедливой карой, если б события той ночи Дзидра увидела и осознала безошибочно. Если б и их причины – причины тех событий! – на самом деле были такими, какими Дзидра Алдонис их восприняла, перестав быть собой…
Но она оказалась жертвой неизмеримого заблуждения, продиктованного любовью и ненавистью. Любовь и ненависть – в их крайней форме – придали трагичное ускорение выводам, действиям и не позволили обождать. Обстоятельства, совпадения не раз определяли исход величайших сражений, судьбы выдающихся полководцев, империй и их властителей.
Но разве исходы битв, судьбы военачальников, даже самых легендарных, и империй с их властителями стоили Дашиной жизни?
Сюжет «Маскарада» трагически повторился: невинность была наказана и загублена.
Для Дзидры ничто на свете не стоило Иманта… А любой из нашей семьи – мама, отец, мы с Игорем и Абрам Абрамович, – не тратя времени, не размышляя, пожертвовали бы собой ради Даши. Никто, однако, не предложил нам такого выбора.
Но Имант был жив…
Ревность, не обошедшая стороной ни одного любящего человека, вцепилась и в него. Но это когтистое чувство он держал внутри, на привязи, не выпуская на волю и не позволяя обнаружить его разрушительного присутствия.
Игорь сказал мне как-то с обыкновенной своей иронией:
– Ревность – это комплекс собственника. И самый необоримый комплекс: заметь, кражу любых вещей, даже самых ценных, переживают куда легче, чем кражу любви. Ни в одном романе, ни в одной пьесе, ни в одной опере похитители вещей не караются с такой отчаянностью, как похитители любовного счастья. Или те, кто счастью этому изменил… «Кармен», «Цыганы», «Отелло», «Маскарад»… За измену в любви приговаривают только к высшей мере. Как за измену Родине… Но с еще большей убежденностью!
Постановка «Маскарада» в театре драмы позволяла переименовать его в театр трагедии. Не сценической, а произошедшей в действительности…
Душевные силы Иманта были под стать его физической силе. Но ревность и их истощила. Для окружающих она была незаметной, развивалась исподволь, как злокачественное заболевание. Но вот холод осеннего прибалтийского залива, который и летом-то не балует нежным теплом, и раскаливший душу внутренний жар, как разноименные заряды, притянулись, сковали организм Иманта судорогой. Сопротивление оказалось бессильным… Он начал тонуть.
Совпадения… Случайные обстоятельства… То губят они, то спасают. Но как часто оказываются сильней предначертанности!
