Машадо Ассиз - Записки с того света (Посмертные записки Браза Кубаса) 1974

Глава СLIII

ПСИХИАТР

Я почувствовал, что впадаю в патетику, и решил лечь спать. Во сне мне привиделось, что я стал набобом. Проснувшись, я подумал: а хорошо бы сделаться им и в самом деле... Я люблю иногда мысленно перенестись па другой конец света и воображать себя в иной стране и даже в иной вере. Как раз недавно я размышлял о том, в результате каких социальных, религиозных и политических потрясений архиепископ Кентерберий­ский мог бы стать сборщиком налогов в Петрополисе[72], и производил сложные расчеты, дабы определить: сбор­щик вытеснит архиепископа или архиепископ устранит сборщика, и какая доля архиепископа уместится в сбор­щике или, быть может, последний целиком сольется с архиепископом, и так далее. Размышления вроде бы праздные и нелепые, но в действительности подобные явления имеют место; делают же из одного архиепископа — двух: одного согласно папской булле, а второ­го — по желанию правительства Итак, решено, я сде­лаюсь набобом.[73]

Все это, разумеется, просто шутка, но когда я поде­лился своими размышлениями с Кинкасом Борбой, он посмотрел на меня подозрительно и даже с каким-то состраданием, после чего, по доброте душевной, принял­ся уверять меня, что я сошел с ума. Поначалу я было расхохотался; но благородная убежденность моего фи­лософа испугала меня. Единственно, что я мог возра­зить в ответ на его уверения, это то, что я не чувствую себя сумасшедшим, но поскольку все сумасшедшие го­ворят о себе точно так же, то подобное возражение не имело смысла. Вот и верь после этого, что философы ничего не замечают. На следующий день Кинкас Борба прислал мне врача-психиатра. Я был с ним знаком, и его появление меня испугало. Однако он вел себя так деликатно и тактично и прощался со мной в таком явно веселом расположении духа, что я осмелился спросить его, действительно ли он убежден в моей нормальности.

— Ну, разумеется,— отвечал он, улыбаясь,— редко у кого рассудок бывает в столь отменном порядке, как у вас, сеньор.

— Значит, Кинкас Борба ошибся?

— Безусловно. А вот что касается его самого... Если вы ему друг, постарайтесь как-то отвлечь его... он...

— О, господи! Вы так думаете? Может ли это быть? Человек столь незаурядный, философ!

— Это не имеет значения. Безумие вхоже в любой дом.

Можете вообразить мое огорчение. Психиатр, видя, как подействовали на меня его слова, и убедившись, что я в самом деле друг Кинкасу, постарался смягчить впе­чатление. Он стал уверять меня, что ничего страшного в этом нет, что крупица безумия не только не причиняет вреда, но, напротив, придает вкус жизни. Поскольку я никак не хотел с этим согласиться, врач, усмехнувшись, заговорил со мной о вещах столь необычных и странных, что я должен отвести им отдельную главу.

Глава CLIV

КОРАБЛИ В ПИРЕЕ

— Вспомните-ка,— начал психиатр,— историю о зна­менитом афинском сумасшедшем, который вообразил, что все корабли, заходящие в Пирей, принадлежат ему.

Сам он был жалким нищим, и, вероятно, даже Диогеновой бочки у него не было для ночлега, но зато корабли стоили золота всей Эллады. Так вот, в каждом из нас живет такой афинский безумец; и тот, кто поклянется, что ни разу в жизни не владел воображаемыми кораблями, ну, по крайней мере, хоть двумя-тремя, поверьте мне, солжет.

— И даже вы, сеньор? — изумился я.

— Даже я.

— И я тоже?

— И вы тоже; и ваш слуга, если вон тот человек, что вытряхивает в окно ковры, ваш слуга.

Действительно, один из моих слуг выбивал перебро­шенные через подоконник ковры, пока мы с врачом беседовали в глубине сада. Врач обратил мое внимание на то, что слуга давно уже распахнул настежь все окна, поднял шторы так, чтобы вся богато обставленная гостиная была доступна для обозрения.

— Вот видите,— сказал психиатр,— и у вашего слу­ги та же мания: он тоже думает, что корабли при­надлежат ему, это час его безумия, и оно дарит ему высшую радость на земле.

Глава CLV

СЕРДЕЧНАЯ ЗАБОТА

Если врач прав, рассуждал я сам с собой, то Кинкаса Борбу не стоит уж очень жалеть; немного больше безу­мия или немного меньше — какая разница? Но все же я должен заботиться о нем и следить, чтобы его и без того больной мозг не вбирал в себя бредовые идеи со всех концов света.

Глава CLVI

ГОРДОСТЬ РАБА

Кинкас Борба не согласился, однако, с мнением пси­хиатра насчет моего слуги.

— Приписать ему манию этого безумного афиняни­на можно разве только ради образного сравнения, но ведь образ не равен логическому определению, основан­ному на результатах наблюдения. На деле же чувство, испытываемое твоим слугой, благородно и отлично согласуется с законами гуманитизма: я бы назвал его гордостью раба. Он хочет показать, что служит не у какого-то там...

Кинкас Борба привел также мне в пример кучеров из богатого дома — они кичатся хозяйскими лошадьми больше самого хозяина; или слуги в отелях — мера их подобострастия прямо пропорциональна общественному положению клиента. И в заключение Кинкас Борба за­явил, что все проявления этого благородного и деликат­ного чувства суть непреложное доказательство того, что человек, даже если он всего-навсего чистильщик са­пог,— всегда прекрасен.

Глава CLVII

БЛЕСТЯЩИЙ ПЕРИОД

— Ты сам — прекрасный человек,— не выдержал я, заключая его в свои объятья.

Невозможно было поверить, что такого необыкновен­ного человека коснулось безумие. Я так ему и сказал, поведав о подозрениях психиатра. Мои слова, видимо, не на шутку испугали Кинкаса: дрожь пробежала по его телу и он сильно побледнел.

Примерно в это же время я снова помирился с Котрином, причем мы оба предпочли не выяснять при­чин нашей с ним размолвки. Примирение это было весьма кстати для меня, ибо я страдал от одиночества, а моя бездеятельная, праздная жизнь наполняла меня ощущением безмерной усталости. Вскоре после наше­го примирения Котрин предложил мне вступить в орден терциариев[74]. Я обратился за советом к Кинкасу Борбе.

— Ну что ж, если хочешь, можешь вступить на время. Я как раз сейчас пишу главу о догматах и обрядах. Гуманитизм должен стать религией будущего, религией единственно истинной. Христианство годится для женщин и нищих, да и другие религии стоят не больше: все они покоятся на слабости и невежестве.

Христианский рай не лучше мусульманского, а что ка­сается буддистской нирваны, то это вообще мечта пара­литиков. Но ты увидишь, что такое гуманитическая религия. Завершающее поглощение, сокращательная фаза, восстановление первоначальной субстанции, а не разрушение ее, и так далее. Ты можешь вступить в этот орден, но не забывай, однако, что ты мой верный халиф.

Мои желания были теперь достаточно скромны; я вступил в орден, честно выполнял свои обязанности и могу сказать, что эта фаза была самой блестящей фазой моей жизни. Тем не менее я не стану ничего расска­зывать ни о моей помощи беднякам, ни о моей работе в больнице, ни о наградах, полученных мною за добрые дела, решительно ничего.

Возможно, для общественной экономики были бы небесполезны мои соображения по поводу того, что все награды в мире не могут сравниться с тем непо­средственным чувством внутреннего удовлетворения, которое испытывает человек, принося пользу другим людям. Но я поклялся хранить молчание и не соби­раюсь нарушать свою клятву. Кроме того, подобные чувства с трудом поддаются анализу, да и начав гово­рить об одном из них, придется затем сказать и о других,— глядишь, и целая глава ушла на психологи­ческие экскурсы. Посему я лишь повторяю, что это был самый блестящий период моей жизни. Проходив­шие передо мной картины были печальны: печально­однообразными делало их несчастье,— оно ведь так же утомительно, как и беспрерывное наслаждение, и, по­жалуй, даже еще утомительней. Но радость, даруемая неимущим и страждущим, была ценным вознагражде­нием, и не только для тех, кому оказывалось благодея­ние. Нет, радость эта была наградой и для меня — наградой столь дорогой и великой, что она даже сумела внушить мне почтение к моей собственной особе.

Глава CLVIII

ДВЕ ВСТРЕЧИ

Однако по прошествии трех или четырех лет все это мне надоело, и я вышел из ордена; на прощанье я по­жертвовал крупную сумму, и мой портрет пополнил галерею выдающихся его деятелей. Но прежде чем за­кончить эту главу, я хочу сказать вам, что в больнице ордена я застал на смертном одре — кого бы вы думали?..— прекрасную Марселу. И увидел я ее в тот же самый день, когда в одном из домов, густо заселен­ных беднотой, куда я зашел с благотворительными це­лями, я встретил... Теперь уж вы и вовсе не угадаете... Я встретил цветок зарослей, Эужению, дочь доны Эузебии и Виласы,— Эужению, хромую, как и прежде, но куда больше прежнего печальную.