Волков. Велесова ночь - Валерий Пылаев
И, наверное, в любом другом.
Я кончиками пальцев провел по прохладной позолоте стоявшего впереди кресла, собирая в одно целое воспоминания из, можно сказать, трех разных миров. И тут же на всякий случай убрал руку: слишком уж подозрительно начал поглядывать на меня сосед — полный господин во фраке. Да и юная особа, которая, собственно, и оказалась в сомнительной близости, вполне могла принять мои движения за неуклюжую попытку обратить на себя внимание.
Или того хуже — приняла бы все это благосклонно.
Впрочем, я зря переживал: опера привлекала всех вокруг куда больше, чем какой-то там бестолковый юнец. Даже по столичным меркам визит труппы московского Большого театра с «Евгением Онегиным» был событием не то, чтобы редким, но по меньшей мере выдающимся. А уж постановка с участием артистов такого уровня наверняка случалась не чаще, чем раз в несколько лет.
А в моем мире не случилась и вовсе: два закадычных друга и извечных соперника в эти годы почти не встречались на сцене. Одного судьба забросила в Париж, а второй по несколько месяцев проводил в Аргентине или Соединенных Штатах. И если Ленского в исполнении величайшего даже из признанных и титулованных лирических теноров эпохи я в свое время успел послушать трижды, то Онегин в сегодняшней постановке оказался чем-то немыслимым.
Хотя бы потому, что в моем мире Шаляпин исполнял партии баритона…
Никогда. В смысле — вообще не исполнял, с семнадцати лет обладая запредельной мощи голосом басовой тесситуры. С самого его появления на сцене я не мог поверить собственным глазам и раз за разом наводил слабенький театральный бинокль на могучую двухметровую фигуру. И все же афиша не обманывала: это действительно был Шаляпин. То ли местные создатели-демиурги не поленились немного поколдовать с анатомическими нюансами одного-единственного человека, то ли кто-то из меценатов или даже скорее чиновников сумел каким-то чудом убедить знаменитого певца взяться за тяжелую и несвойственную ему роль.
Вероятно, чтобы впечатлить привередливую столичную публику — и, надо сказать, ему это удалось в полной мере. Два золотых голоса на одной сцене. Две легенды. Шаляпин и Собинов, Онегин и Ленский. Почитатели классической оперы из моего мира за такое зрелище без колебаний пожертвовали бы не только всем имуществом и душой, но в придачу еще и предложили пару условно-запасных органов.
Да чего уж там — даже я, никогда и почти ничего не соображающий в изящных искусствах старый солдафон, проникся. Если не выверенной и безупречной красотой происходящего на сцене, то хотя бы масштабом события. Лет через сто сегодняшний день непременно станет достоянием истории, которому, вероятно, посвятят целые лекции в консерваториях и музеях. А ушлые дельцы непременно попробую выжать из легковерных коллекционеров баснословные деньги за чудом сохранившиеся записи — конечно же, поддельные.
Из размышлений меня самым бесцеремонным образом выдернули аплодисменты. Громыхнувший со сцены выстрел ознаменовал окончание второго отделения, Ленский выронил пистолет и упал, сраженный на дуэли лучшим другом, а почтенная публика поспешила выразить артистам свое восхищение. Заслуженное — с учетом «калибра» выступающих звезд — и вполне искренне. Хлопали все, а юная особа передо мной даже не поленилась встать, разом закрыв пышными формами чуть ли не половину зала.
К счастью, вторую половину я пока еще мог наблюдать. И для начала нацелил бинокль в партер, где устроился Скавронский. Для своего визита в оперу его сиятельство выбрал место в партере. И не в первых рядах, как подобало человеку его положения и достатка, а сзади, чуть ли не у самого центрального выхода из зала. Что само по себе было не то, чтобы совсем уж не комильфо, однако внушало некоторые подозрение.
И, разумеется, тут же привлекло внимание господ из тайного политического сыска: за Скавронским наблюдали не только персонально приставленные к нему шпики, но и «местные», которых начальство отправило приглядывать за публикой в театре. Я насчитал четверых, хотя на самом деле их наверняка было вдвое больше. Даже облаченный в ливрею швейцар у дверей выглядел слишком уж плотным и цепким для своей должности.
К счастью, никого из них ничуть не интересовала моя скромная персона, надежна скрытая в бельэтаже за роскошными телесами юной любительницы оперы. Кое-кто из господ уже поднялся со своих мест и спешно двинулся по проходам, чтобы поскорее воздать должное коньяку и шампанскому в буфете, и теперь я мог спокойно наблюдать не только за Скавронским, но и за тем, ради кого, собственно, и рисковал своей шкурой, пробравшись на спектакль под чужой личиной.
До императорской ложи антрактная суета еще не добралась: государь не изволил подняться и проследовать к выходу, и остальным тоже пришлось подождать. Придворные и высокопоставленные чины, включая самого великого князя Владимира Александровича терпеливо ждали. Расстояние от бельэтажа до них было изрядным, зато обзор с моего места открывался, пожалуй, чуть ли не лучший в зале. Свет уже зажегся, а бинокль давал какое-никакое увеличение, так что я без труда разглядел через него пышные усы, почтенные лысины и увешанные орденами мундиры с вышитыми серебром и золотом эполетами. Разодетые в шелк и бархат дамы и в обычные дни смотрелись под стать кавалерам, а в честь важного события и вовсе превзошли сами себя. От блеска драгоценностей глазам становилось больно, но их обладательниц едва ли могли затмить бриллианты с рубинами и изумрудами. Ведь сегодня в ход шло не только богатство, но и все, что могло предложить самое главное сокровище столичных аристократов.
Талант. Половина из блестящих красоток в императорской ложе годилась мне… нынешему мне, конечно же, в мамы. А вторая — в бабушки, однако через мутноватое стекло театрального бинокля казалось, что они едва разменяли четвертый десяток. И рука сама предательски дернулась, наводя оптику на откровенное декольте дамы в первом ряду.
— Да чтоб тебя… — проворчал я сквозь зубы.
Скавронский не стал делать из неприятных новостей большой тайны и рассказал все заранее. И за два акта я, конечно же, успел неплохо рассмотреть всех гостей в императорской ложе до единого, но снова почувствовал… нет, уж точно не ревность. И даже не обиду, а скорее злость — то ли из-за собственного бессилия, то ли на колдуна, решившего очередную проблему со свойственными ему изяществом и эффективностью.
Ее сиятельство сидела рядом с Иваном и, похоже, отвоевала даже не сто, а целую тысячу процентов монаршьего внимания. Возможно, он за два акта оперы ни разу не взглянул на сцену и все это время пожирал глазами свою спутницу. И сейчас продолжал
