Неизвестно - Александр Поляков Великаны сумрака
«Боже, да он морфинист!» Лев еще раз оглядел бедную комнатенку учителя.
«О покушении несчастного Пассананте, помнится, писал Ламброзо, посвятивший свою жизнь раскрытию психофизических тайн личности. И повод к совершению преступления — нищета в соединении с громадным, ненормально развитым тщеславием. Помощник повара Пассананте неглижировал своею обязанностью мыть кастрюли, учитель Соловьев не хочет учить детей. Для них важно совершить нечто необыкновенное, пусть даже страшное. Опять Зборомирс- кий? Съесть мышь? Причем съесть ее с хрустом на глазах у потрясенной публики. Нет, не совсем то.»
Тигрыч встал с готового рассыпаться стула и шагнул к двери. Соловьев в два судорожных прыжка преградил ему путь.
— А-а-а, да ты лазутчик? Шпионить ко мне подослали? Достоин ли я?
— Успокойся, Саша! — Лев положил руку на вздрагивающее плечо Соловьева. Почувствовал его почти детскую хрупкость. — Это не так.
— А я верю тебе. Ты — Тигрыч! И ты тоже против этого гнусного докторишки Бентли. — пена с уголков учительского рта противно летела Тихомирову в лицо.
— Кого? — отстранился он.
— Бентли. Я в газете прочел, — зачастил Александр. — Ишь, чего выдумал: распространять кокаин для борьбы с морфием. Но нет, тысячу раз нет! Морфий — это инсуррек- ция. Это возникающие очертания справедливого общества. Морфий в крови — вполне революционно. А революция. Это приближение Страшного суда.
— Мне пора. Прощай, — сбросил дверной крюк Лев.
— Если я уцелею. Если чудом только. — кричал вслед Соловьев. — Я сбегу во Францию. Буду пить абсент. Он на- стоен на полыни. И это дает поразительные видения.
Но видение в образе всадника на непомерно высокой темногнедой лошади возникло на сей раз перед взором нового шефа жандармов генерал-адъютанта Дрентельна. Дело было 13 марта 1879 года. Александр Романович ехал вдоль Лебяжьего канала, торопясь на заседание Комитета министров. Неизвестный юноша, скакавший в карьер, то обгонял генерала, то двигался рядом, порой с какой-то напряженной улыбкой заглядывая в окно кареты. Дрентельну было не до всадника. К тому же, навязчивость раздражала. «Шел бы ты, братец, куда.» — только и успел проворчать он. И в эту минуту раздался выстрел. Пуля, продырявив стекло, прожужжала над головой и впилась в стенку кареты. Генерал увидел, как юноша, опередив экипаж сажень на шесть, резко развернул лошадь навстречу и снова выстрелил. Пульсирующий жар ударил в лицо, подумалось: «Как в венгерском походе. Или в Польше. Тоже бьет в упор.»
По счастью, нападавший опять дал промах.
Главноуправляющий III Отделением — старый вояка, да и не робкого десятка. Он в раннем возрасте потерял родителей, и уже в семь лет был помещен в малолетнее отделение Алек- сандринского сиротского кадетского корпуса в Царском Селе. С той поры ревностно тянул армейскую лямку, стремительно вырастая из лейб-гвардейского прапорщика в командира гренадерского Самогитского полка, затем Измайловского, а после — начальника Первой гвардейской пехотной дивизии. На смотрах и маневрах полковник Дрентельн не раз представлял своих воинов Государю, и тот выражал усердному офицеру свое благоволение.
— Благодарю за службу, Дрентельн, — ласково улыбался Александр II. — Вижу, крепко усвоил ты не одну формальную сторону военного дела, но и самую суть его полезных требований. К тому же умственное брожение. Оно проникает повсюду, и в армию. А посему во главе гвардейских полков должны находиться командиры с особенно сильным характером, преданные долгу службы. Мне доносили — не всем офицерам твоя твердость пришлась по нраву?
— Не всем, Ваше Величество, — смутился Дрентельн. — Иные оставили полк.
— Не беда, — тронул его за плечо Государь. — Но известно мне: остальные гвардейцы, тактом и сердцем своего командира сплоченные в дружное целое. Да-да, они оценили твои служебные и душевные качества, создавшие тебе в полку прочные симпатии. Ведь ты передал преемнику своих само- гитцев в блестящем состоянии. Хвалю. И. — Александр II помолчал и растроганно завершил: — Да хранит тебя Господь еще на долгие лета на пользу нашей матушки России.
Но теперь было не до того. Красавец-всадник с револьвером, погарцевав, вдруг с криком поскакал в сторону Дворцовой набережной. Сквозь пробитые пулями стекла кареты шеф жандармов услыхал этот странный крик: «Держи! Держи!»
— Вот шельмец! — рассвирепел Дрентельн. — Вор орет «держи вора!» Ну-ка, братец, за ним! Догоним. — приказал он кучеру.
Нет, не зря Леон совершал изысканные конные променады по вечереющей Морской. Не зря брал конкуры в татерса- ле. Пусть стрелок он оказался скверный, зато наездник каких поискать. И, конечно, схема Дворника — всех улочек- переулочков, и главное — проходных дворов и домов; таких в Петербурге было 305. Хотя Мирский и не состоял в «Земле и Воле», тем не менее Михайлов попросил Тигрыча передать рисунки-чертежики нетерпеливому Леону. К слову сказать, сам Тихомиров знал схему на память.
— Давай, братец! Скорее! — загорелся погоней генерал, сияя гвардейским боевым взором. — Возьмем нигилятину..
— Возьмем, ваше выско-пре-схво! — азартно отозвался кучер; кучеру некогда было выговаривать «высокопревосходительство». Пока скажешь, так ведь и скроется под сурдинку злоумышленник. Ищи после.
И все же оторвался, ускакал Мирский. С набережной он резко свернул в Самборский переулок, промчался по Шпалерной, по Вознесенскому проспекту. Тут лошадь споткнулась, упала. Молоденький городовой подбежал, помог подняться. Леон передал ему поводья и, прихрамывая, кинулся к извозчику. Еще заворот, еще.
На Захарьевской расплатился с извозчиком. В табачной лавке Терентьева купил папирос. А далее уж — она, михайловская схема-выручалочка. Один проходной двор, другой. Вот и через доходный дом Фрессера прошел, и через следующий.
В каком-то тесном дворе буквально наткнулся на господина в светлом пальто. Боже мой, да это же Саша Михайлов!
— Иди в переулок, — сказал тот торопливо. — Там стоит извозчик. Держи адрес. (Сунул бумажку). Ничего, теперь не вышло, после выйдет. — утешающе обнял Леона за дрогнувшие плечи.
Квартиры пришлось менять часто. Леон тосковал о Леночке Кестельман, пылкой любовнице, с которой он сошелся еще в пропахшие морозной хвоей рождественские дни. Но к ней его не пускал нудный конспиратор Дворник, да и внедренный в канцелярию III Отделения агент Николай Капелькин сообщал в поспешных секретных донесениях:
«18 марта. Любовница Мирского Елена Кестельман: Новая улица, 9, кв. 39, знакомые ее: Абациев, Шиманский, Ба- чинский, Златогорская, Рубинский, Трахман. Прошлую ночь и сегодня они арестованы; в квартирах их западни. За этими лицами и для Мирского назначены шпионы. Старший — агент наружного наблюдения Елисей Обухов.
25 марта. Приготовляют портреты Мирского для раздачи агентам.
Агенту Ритво приказано иметь за Кестельман самое тщательное наблюдение и каждый день представлять донесения.»
Дворник с Тигрычем успокаивали Мирского: ничего, мол, скроешься в валдайских лесах, в Тугановичах; к тому же и паспорт скоро выправят — на имя потомственного почетного гражданина Федотова.
— Тугановичи — имение Семенского, — пояснял Михайлов. — Вячеслав — судебный пристав окружного суда. Ты его знаешь.
— Станешь отпрыска Семенских к экзаменам готовить, — прибавлял Тихомиров.
— Хорошо, — соглашался Мирский, но думать о роскошной Кестельман не переставал.
— Рачковский тебя отвезет. Они с Вячеславом не разлей вода. — завершал разговор Дворник и вставал, чтобы уйти. Но не тут-то было.
Похоже, от пережитого, от неудачи с Дрентельном и, конечно, от невозможности утонуть в перинах с милой Helen, на взбудораженного Леона вдруг накатила болтливость. Он почти бегал по конспиративной комнате от Дворника к Тиг- рычу, и говорил, говорил.
О том, что, выйдя из крепости, был возмущен тем, что предпринималось против молодежи, против социально-революционной партии. Все эти высылки в Сибирь, история в Петербурге, когда казаки били студентов нагайками. И еще — стеснительное содержание заключенных.
Здесь он почти наваливался на ерзающего на стуле Тихомирова, пытаясь счистить с его пиджака пятно от александровских щей, которые тот ел вчера в трактире на Аптекарском. Пятно не поддавалось, и Мирский продолжал открывать душу.
Да, это возмутило его против подобного порядка вещей. И само собой, — шефа жандармов. Хотя, нет. Лично к Дрен- тельну он ничего не имел.
При этих словах Дворник сделал удивленное лицо и бросил выразительный взгляд на Тигрыча.
О чем это? То есть, конечно, имел, спохватился Леон. Как же! Ведь он просил Дрентельна о дозволении продолжить курс в Медико-хирургической академии. И получил отказ. Впрочем, отказ не был для него особенно важен. Плевал он на отказ! Ибо все одно готовился к высылке в Сибирь. И даже и не рассчитывал окончить курс.
