Игорь Ефимов - Новгородский толмач

Нежность созревает раньше желания. Не потому ли так часты греховные связи внутри семей? Золовка со свекром, дед с внучкой, теща с зятем… Не верю, что библейский Иуда возлег со своей невесткой Фамарью, не узнав ее. Неосознанная нежность растопила стену, разделяющую в повседневной жизни двух близких людей, осталось только снять ненужную уже никому одежду.

Но в моей судьбе — было ли это грехом? Должен ли человек сознаваться на исповеди в том, что есть одна женщина — жена другого, — рядом с которой ему трудно дышать? Что он может поделать с собой? Ведь я ни словом, ни жестом не дал своему чувству прорваться наружу. Но даже когда судьба унесла меня прочь из Пскова, сердце мое не избавилось от этого наваждения, не вырвалось из плена.

Ты уже, видимо, догадалась, к чему идет мой рассказ. Да, именно так и случилось. В конце лета, когда я убедился, что к Людмиле вполне вернулась способность слышать и понимать обращенные к ней слова, я набрался смелости, напялил свой самый нарядный кафтан, приехал в Малые Мытищи к Корниенковым и постучал в дверь их дома. По местным обычаям, я должен был обратиться сначала к батюшке и матушке. Но судьба так подстроила, что Корниенковых не было дома и дверь мне открыла сама Людмила.

— Радость моя несказанная, — выпалил я, не очень сам понимая смысл своих слов (да и был ли он?). — Радость моя… все эти годы… Ты ведь видела, знала… И вот теперь… Это судьба так решила… Воля Господня… Чтобы нам быть вместе… Согласна ли ты? Пойдешь ли за меня замуж?

Она смотрела на меня расширенными глазами. Прикрыла рот ладонью, отступила назад. Потом стала тихо смеяться.

— Вот насмешил… Вот уважил… Нашел себе невесту… Да ты знаешь ли, сколько мне лет? Пятый десяток пошел. Коли тебе приспичило, поищи среди молодых… За тебя любая пойдет.

— Не нужна мне молодая… Никто мне не нужен… Только ты одна… Сердце мое украла… Сколько уже?.. Почитай, пятнадцать лет…

Тут в дом вернулась ее мать. Людмила побежала к ней, уткнула смеющееся лицо ей в грудь.

— Ох, матушка, погляди-ка на него… Угадай, зачем он приехал?.. К одной старухе свататься решил.

Мать гладила ее по волосам, на смех не откликалась, смотрела серьезно.

— А и что ж тут смешного?.. По-всякому в жизни бывает… То старик на молодухе женится, то молодой постарше себе найдет… И вдовы во второй раз выходят замуж, это церковью разрешено… Был бы человек хороший… А где ты лучше Степана Юрьевича найдешь?

Людмила бросила на меня быстрый взгляд. Потом снова уткнулась матери в грудь.

— Ты, Степанушка, поезжай домой, дай нам тут между собой все обсудить. А сам, если всерьез затеял, присылай дьячка или священника для рукобитья. Чтобы все было по-людски. Отец с матерью у нее живы, надо, стало быть, их согласия для порядку спросить.

Я вернулся в Москву и рассказал все отцу Денису. Он пришел в радостное возбуждение, немедленно стал собираться.

— Никаких дьячков! Я сам к ним поеду! Завтра же! Какое приданое просить?.. Как это «никакого»? Ты же сам рассказывал, что она получила деньги от деверя за проданный дом в Пскове и за лавку и за все оставшееся имущество. На что вы жить будете? У тебя, что ли, клад в тайном месте закопан? Нет, уж доверь мне все рукобитье. В убытке не будешь.

Господи, при чем тут убытки-прибытки?! Я бы взял ее в одном сарафане, какой был на ней. Я боялся, что вдруг переговоры о приданом могут все разрушить. Вдруг она подумает, что я позарился на ее наследство, полученное из Пскова?

Но, слава Богу, все прошло хорошо. Отец Денис вернулся из Малых Мытищ вечером следующего дня очень довольный. Сиял. Да, согласие родителей получено. Да, и невеста вышла к нему и сказала, как заведено в Пскове: «Мое дело кончено, кланяйтесь моему жениху, Степану Юрьевичу». (Так меня зовут здесь теперь.) Нет, была совершенно серьезна. Вот знак согласия — белый шелковый платок от ее родителей в подарок. Сговорились, что свадьбу можно сыграть через месяц. Сам отец Денис взялся нас повенчать.

Милая Грета, ты ведь сама пережила и помнишь все предсвадебные волненья и страхи. Но ты выходила замуж молодой. У тебя жизнь была впереди. Если бы что-то сорвалось, это не было бы крахом всех надежд и упований. Для меня же — пойми — это была единственная, первая и последняя, возможность вкусить семейное счастье. Ибо я сказал Людмиле чистую правду: никто не мог мне заменить ее, никто не был мне нужен.

Месяц прошел, хвала Господу, в заботах и хлопотах, которые отвлекали меня, возвращали сердцу возможность разжиматься порой и возобновлять нужное биение в груди. Заняв денег у Ивана Курицына и Кара Бешмета, я купил домик с садом в деревне Сокольники, на полпути между Кремлем и Малыми Мытищами. Эта деревня тоже стоит на реке Яузе. Поэтому в день свадьбы родители невесты со служанкой Катей, их друзья и соседи спустились от их дома на ладьях и стругах.

Отцу Денису уже не раз доводилось венчать вдов и вдовцов. В местной церкви все делалось по его указаниям. Заплетать волосы в две косы, оборачивать их вокруг головы и потом покрывать кокошником Людмиле не пришлось — этот обряд был только для девиц. Но брачные венцы на нас возложили: мне — на голову, а ей — на левое плечо. При венчании отец Денис прочел сто двадцать седьмой псалом:

«Блажен всякий боящийся Господа, ходящий путями Его! Ты будешь есть от трудов рук твоих; блажен ты и благо тебе! Жена твоя, как плодовитая лоза, в доме твоем; сыновья твои да будут, как масличные ветви вокруг трапезы твоей. Так благословится человек, боящийся Господа!»

Потом обернулся ко мне и спросил:

— Ты берешь молодую и милую. Будешь ли любить ее в радостях и бедности? Не будешь ли издеваться над нею и поступать с ней грубо? Если она состарится, сделается немощною или больною, то не покинешь ли ее?

Голос у меня вдруг стал хриплым, но все же я сумел сказать громко и твердо:

— Никогда не покину!

Тогда отец Денис обернулся к Людмиле, пропустил положенное начало — «ты еще молодая и неопытная» — и спросил:

— Будешь ли жить с мужем в согласии, как следует доброй жене? Будешь ли смотреть за хозяйством? Пребудешь ли ему верною, когда он состарится и ослабеет?

И она негромко ответила: «Да, да…»

При выходе из церкви нас осыпали хмелем и конопляным семенем. Из церкви все перешли в мой новый дом. Там уже было накрыто на столах угощение: яблоки и груши, изюм, пряники, караваи свежего хлеба, сыр и масло, орехи и яйца, вино и мед. Тут под крики «горько» жениху было дозволено поцеловать молодую жену в губы.

Дальше я плохо помню.

Как ты можешь догадаться, веселье и шум скоро заполнили горницу. Но помню, что вдруг все стихли и голос Людмилы, как цветок на длинном стебле, взлетел над головами гостей:

А я про тебя, душа моя, терзаюсь всегда!Не вижу я в ноченьке спокою часа.Казалась мне ночушка за белый денек,А вы, мои частые звезды, за белую зорю,А батюшка светел месяц за красное солнце.Я лесом шла ко милу дружкуКазалось мне, лишь шелкова травушкаСплетает мой след; лавровый листок,Лавровые листочушки в голове шумят.Ах, не шумите вы, лавровые листочки, в моей голове!И так мое сердечушко изныло во мне.

По местным обычаям, молодых кладут в нетопленой комнате, на постель из пшеничных снопов. Почему «нетопленой», спросишь ты. Может быть, для того, чтобы крепче обнимались?

В роли дружек у меня на свадьбе были Иван Курицын и Кара Бешмет. Им следовало всю ночь разъезжать с обнаженными саблями вокруг дома, отгонять злых духов. Но, видимо, вишневый мед, приготовленный Людмилой, был слишком крепок: уже через полчаса их пьяное пение и стук копыт за окном стихли. Мы с Людмилой остались наедине.

Благопристойность требует, чтобы я стыдливо умолк тут и перескочил сразу к следующему утру, к обязательному походу в баню и продолжению свадебного пира. Могу лишь добавить очевидное: в нашем случае не было нужды оставлять в спальне вино в кубке с просверленной дырочкой. Но иконы, конечно, все были завешены красивыми полотенцами.

Прощаюсь с тобой, дорогая сестра, и верю, что ты будешь рада моему счастью, ниспосланному мне по безмерной милости Господней!

Твой — когда-то Стефан Златобрад, — а ныне

Господи, в сотый раз взываю к Тебе все с тем же вопросом: КТО Я?

Творение Твое по образу и подобию Твоему или бренный прах и тля мимолетная?

Когда я гляжу на ладонь свою, на кожу, под которой так дивно несется красная кровь, вдоль суставов и жил, столь искусно сплетенных Тобой, что никакой ювелир не сумеет повторить этот строй и рисунок, — как я могу поверить учащим о бренности и ничтожности плоти?