Неизвестно - Марчук Год демонов

— Наивный или глупый... кто ему до пенсии пособие платить будет? — посочувствовал Август.

— Шо об нем говорить. Чокнулся человек. У вас добре. По-человечески. Выпили, поговорили, посмотрели телевизор, — Лере не хотелось уходить, она ждала еще шампанского, но раздался телефонный звонок. Леру искал Никита. Она его успокаивала: — Хорошо, хорошо. Не паникуй. Я все помню. Не забы­ла. Не паникуй. Чакай, я позвоню. — Лера вернулась к кухонному столику.

— Уже неможется. Пять минут потерпеть не может. Я ведь пробовала его бить. Вот этой рукой. Колотила, як Степан Аксинью, когда она з Гришкой слюбилася. Так вин бегае по хати и кричит: тильки не би по голови, бо дурнем зробишь, и я буду какать по всей квартире. Смех. В гробу легче было бы лежать, як с ним жити. А как все приятно начиналось. Мы разом пели в детском хоре Дома пионеров. И он, мой кареглазый Никитка, ангельским голосочком выво­дил: «Знают горы, равнины и реки, знает каждая травка в пути: Ленин с нами, он с нами навеки, он в суровой борьбе впереди». Благодарный зритель рыдал от умиления. Я втюрилась в солиста по самые уши. Если бы он знал, куда при­ведет его эта борьба... Принес вчера домой бутылку «Даляра». Меня такое зло взяло. Я его послала за бульбою, а он нясе вино. Хвать я эту бутылку, думаю, вылью в туалет к чертовой матери. Он за мной: «Отдай, не переводи добро».

Бутылка тут упала и пробила в унитазе дырку. Пошел он в домоуправление. На складе запасных унитазов нету. Обещали через неделю. К соседям наверх он стесняется ходить. Должен червонец. В строительное общежитие его уже не пускают. По пьянке там с кем-то побился. В филармонию ходить, там чистый туалет, ему нравится, но надо билет покупать на концерт. К рынку совсем далеко... едва добежал один раз. Думаю, вы люди самые добрые, все же это житейское, думаю, пойду попрошу у вас... Он придет со своим дезодорантом. Я купила в галантерее около Генштаба. Уже завтра, он звонил знакомому сантех­нику, что дома Совмина обслуживает, тот обещал притащить унитаз. Акрамя вас няма до кого и звярнуться. Альбо жлобы вокруг, альбо эгоисты. Да что там туалет, они воды из туалета жалеют. Сидит, бедняга, терпит, ждет меня. Ой, мне шампанским голову закружило, забыла про него... Это дело житейское.

Олеся глянула на Августа, тот пожал плечами.

— Пусть приходит.

— Спасибо. За угощение спасибо.

— Только, Лера, предупреди, что мой туалет не вокзальный, он круглосу­точно не работает, — пошутил вдогонку Август.

— Конечно, конечно! Я яго после двенадцати на улицу выгоняю. Няхай с собаками на кустах метки ставит.

И они все рассмеялись. Пятясь к дверям спиной, Лера ушла.

— Соседей, как и родителей, не выбирают, — сказала Олеся, убирая со стола.

— Они меня уже начинают своей назойливостью раздражать. Я и сам не цаца, несовершенен... Я, может, и тебя не достоин... Но я боюсь остаться один, боюсь тебя потерять. Тебе со мной скучно? Меня не хватает на многое. Я поздно опомнился, что все бежит мимо меня... и я не протестую. Не называй меня, ради бога, неудачником. Мне будет тяжело это пережить. Если у тебя есть любовник... тоже не говори. Отрицай. Мне часто снится сон, что я еду с тобой в «скорой помощи»...

С виноватым видом, в простом спортивном костюме, в тапочках на босу ногу, порог несмело переступил Никита.

— Добрый вечер.

— Добрый вечер, Никита. Как жизнь?

— Так. С Доски почета да прямо в безработные.

— Остроумно, — повеселел Август.

— Я... можно, покурю у вас в туалете?

— Давай. Только не проси, чтобы тебе подали зажигалку, — острил Август.

Он удалился в свою комнату. Олеся — в детскую, где допоздна засиде­лась за уроками младшая дочка. Вскоре дочь, уставшая и чувствующая легкое недомогание (сопливилась), улеглась в постель. Олеся, набросив на плечи куртку, вышла на балкон. Удивительной красоты и таинственности звездное небо открылось ее взору. С детства она любила наблюдать, учась распозна­вать созвездия, за пленительно-мерцающим светом ночных светил. Ей всегда почему-то казалось, что она родом если и не из семнадцатого столетия, то, вне сомнения, оттуда, с неизвестной планеты. У большинства людей ориентация в бездне звезд скудна: Млечный Путь, Большая и Малая Медведицы, Поляр­ная звезда, Венера — вот, пожалуй, первичный и самый распространенный набор. Она находила созвездия Водолея, Креста, Стрельца и Козерога, всякий раз поражаясь постоянству и расстоянию мерцающих, манящих к себе точек. Узнав, что космос, дорога в нем — это путь в постоянной кромешной темноте, не верила, вот чувствовала, и все тут, что должен быть светлый коридор, веду­щий к той звезде, где ждут душу. Она не была подавлена бессмысленностью, невозможностью постичь поражающий и пугающий сознание человека звезд­ный шатер. Она была счастлива, что ночное небо побуждало ее и к удивлению, и к размышлению, притягивало к себе. Теперь она все старалась сверять с их с Любомиром отношениями. «Интересно, что делает он в эту минуту? Глядит ли на небо? Восторгается ли красотой звезд? Почему не позвонит, не скажет об этом? Почему?» Неискушенная в сердечных делах, она еще не знала, что роль любовницы (или любимой) сопряжена с душевными муками.

Давно ушел Никита, незаметно уснул безмятежным сном Август, а она, дожидаясь дочь со второй смены, все еще надеялась, что Любомир порадует ее таким родным голосом: «Спокойной ночи. Думаю о тебе, ручеек мой про­ворный».

Для влюбленного человека время замирает, он не стареет. Она решила, эко­номя на питании, во что бы то ни стало обновить свой гардероб. Ей хотелось чаще выглядеть в его глазах нарядной.

Любомир, встретив в десятом часу отца на шумном вокзале, сразу повез его в четвертую клинику к знакомому кардиологу. Григорий Артемович от устало­сти был раздражен.

— Как ты находишь Минск? Хорошеет?

— Где-то я вычитал, что славянский город украшают золоченые церковные кресты. Ты на два дня договорился?

— За день капитально проверим твой мотор, у них импортная аппаратура. Подоит твою козу соседка, если и заночуешь. Камелия в Болгарии... я один.

— Катаетесь вы уже по всему свету, — нельзя было понять, с гордостью сказал это отец или с легкой иронией.

— Пал железный занавес. Народ взбодрился.

— А мне кажется, что народ, сам того не подозревая, смирился с тем, что его подталкивают к самоубийству. Пстрички, подписанные твоим именем в газете, стыдно читать. Диву даешься: как на дрожжах растут озлобленность, неуравновешенность.

— Возможно, это трансформация в биоэнергетике человека после Черно­быльской аварии. И в Библии, оказывается, есть о ней предупреждение.

— Что мне до Библии, до астрологии. Спустись на землю. В Житковичи. Приезжает к нам один полоумный агитатор и давай бунтовать народ: кажет, вы не на том языке говорите, надо разговаривать на старом и вообще в перспективе весь район надо Украине передать. Через неделю уже другой варяг — кричит, что это исконно польские земли... надо срочно реставрировать костел и всех так называемых тутэйшых перекрестить в поляков. Ему возражает молодой человек с бело-красно-белым флажком в руках, кричит: «Долой Российскую империю. Все зло от русских!» Пять евреев осталось, так и те хотят создать свое общество, собирают деньги на синагогу, мол, Житковичи, как и Мозырь, Слоним, Бобруйск, чисто еврейские местечки. Кошмар. Демоны сеют зерна человеческой ненависти, а где твое слово? Почему ты в стороне? Торгуют роди­ной! Что-то там затеяли в Карабахе? Не могу правду историческую ни в одной газете прочесть. Все оплевывается. Я попробовал выступить на митинге... Кто- то из толпы обругал: «Сталинский, уступи микрофон другому!»

Любомир заведомо предполагал, что отец будет насторожен и подозрителен. Он и прежде с трудом принимал новации в политике, экономике, культуре.

— Отец, ты преувеличиваешь опасность брожения умов. Это естествен­ное раскрепощение, поиски новой политической ориентации. Ваше поколение перестраивается медленнее, оно более консервативно.

— И ты туда же. В Англии есть партия консерваторов, и никто не ругает за консерватизм. Нельзя подвергать демонтажу структуры, которые защищают человека, нельзя разрушать вековые традиции.

— Ай, ей-богу, где ты их видишь у белорусов. Деревенские вечерки только и остались.

— Хоть деревенские вечерки защищай, но тебе, как посмотрю, все безраз­лично.

— Я вращаюсь во всех сферах и знаю больше тебя, извини. Партия, кото­рой ты служил верой и правдой, находится в глубочайшем кризисе — вся, от Москвы и до окраин. Моя газета, может быть, самая консервативная, самая революционная. Хорошо еще то, что начала давать полярные взгляды на одну и ту же проблему. Мои возможности и способности ты преувеличиваешь. Таких, как я, по всему Союзу полсотни. Для руководства я рядовой корреспондент из провинции, как для меня сотрудник житковичской районки. Написал я острый очерк о нашей таможне, нашлось в нем место и собакам, которые ищут нарко­тики. Сейчас это практикуется. Ты не знаешь, что прежде чем собака начнет распознавать наркотики, ее приучают нюхать порошок, то есть самым насто­ящим образом делают из собаки наркомана. Это несчастные животные. И что же? Мой очерк завернули.