Три сердца, две сабли - Сергей Анатольевич Смирнов
Француз приподнимает бровь и улыбается с истинно французской снисходительностью.
– Что ж, – вздыхает он. – Значит, у вас еще остается немного времени обдумать мое мирное предложение… Времени, впрочем, и вправду немного, скоро тут будут наши войска, и я сам не прочь вам пособить, коли позволите.
– Разумеется, буду вам весьма признателен, – благодарно киваю я в ответ, сам все больше удивляясь развитию событий.
Словно собираясь дрова колоть, а не ветки смахивать, француз живо освобождается от жаркого казачьего чекменя и предстаёт эдаким кентавром – ниже пояса он бугский казак в шароварах с белым лампасом, а выше – натурально французский офицер, гвардейский конный егерь со всеми надлежащими галунами…
Я едва рот не разинул от сего машкерада.
– Мне, как и вам, своих разъездов следует опасаться, – с прямо дружеской улыбкой замечает француз. – Такова цель сей экипировки. Я, впрочем, надеюсь, что мои соратники не столь скоры на руку, как ваши… и присмотрятся для начала.
И так, слегка разойдясь друг от друга на всякий случай, мы начинаем рубить ветки – пока лишь ради одной общей христианской цели.
– Жаль, – говорит лейтенант и легко, с оттяжкой срезает целые купы, – жаль, – говорит он с каждым замахом. – Поистине странный случай. Мне придется убить человека, коего только что спас с некоторой опасностью для собственной жизни. Предупреждаю без похвальбы, я весьма сносный фехтовальщик. Меня учил сам великий итальянец Тибальдо де Сенти Болонский, бывший в свою очередь хранителем тайн школы самого Луиса Пачеко де Нарваеса.
– Что ж, любопытно будет увидеть в деле приемы и выпады таких знаменитостей, – отвечаю я.
Слыхал я краем уха о той гишпанской алгебраической методе протыкать двуногих. Значит, привел Бог и увидеть хоть раз. Невдомёк мне было, как можно приспособить шпажную методу к сабельному бою… так вот случай, выходит, представился узнать и сию невидаль.
– Многое не успею показать, – снисходительно и с намеком вздыхает француз.
– Человек предполагает, а Бог располагает, – вздыхаю и я. – Да и мне время дорого…
Ветки, между тем, все гуще укрывают тело казака, который, верно, от души подивился бы нашим разговорам.
Дабы не разъяриться раньше срока от французских колкостей и не потерять от того сил к поединку, задаю лейтенанту отвлекающий вопрос:
– Вот я уже признался, что живал в Париже, от того и по-французски знаю вполне прилично в сравнении даже с нашими столичными хлыщами. А, позвольте узнать, в какой тайной школе столь превосходно и вы освоили русское наречие?
– Отчего же, никакая не тайна! – отвечает мне француз на русском. – Штудия та располагалась на Мойке, в доме княгини Подбельской. Она была нашей с матерью благодетельницей и истинным ангелом-хранителем. В доме том я и провел девять, возможно самых счастливых, лет моей жизни.
Слова француза вогнали меня в оторопь! Уж не вправду ли он сам дьявол, кротом копающий чужие мысли?! Таких небывалых совпадений я не мог допустить. Ведь и сам я бывал не раз по-матерински принят княгиней Подбельской, знавал ее чад и домочадцев. Как же мы не сошлись ни разу?
– Как войдешь в ее дом, так в прихожей сразу с удивлением замечаешь… – решил проверить я.
– …диковинную выбоину в стене в виде подковы, – четко и ясно, будто давно заученный пароль, закончил лейтенант. – То знаменитая отметина от жеребца Простора, принадлежавшего покойному князю. Некогда по молодости он завел его в дом, как Калигула – своего коня в римский Сенат. Горячим был князь. Горячим – и его жеребец, отметивший дом печатью удачи. И печать ту велено было хранить и подновлять.
Все знал француз!
– И молодой княжне были представлены? – решил не выпускать я из рук право пристрастного допроса.
– Юной, – чрезвычайно сухо ответил лейтенант и на очередном замахе саблей уточнил: – Совсем юной… Княжне Елизавете Николаевне был представлен на втором году ее отрочества.
– Сколько ж вам тогда годов было? – искренне полюбопытствовал я.
– А меня княгиня еще успела поназывать «младенцем Евгением», – ответил лейтенант. – А покинули мы дом нашей благодетельницы в третьем году, девять лет назад, когда мне исполнилось семнадцать от роду…
Я невольно вздохнул с облегчением.
– Мне же довелось быть впервые принятым в доме княгини весной четвертого года, – как бы успокоил я самого себя таким ответом, ибо, по счастью, оказалось, что не пересеклись мы с французом по вполне естественным, а вовсе не по опасным мистическим причинам. – Княгиня несравненна, а дочь ее ослепительна.
Француз опустил саблю, взглянул на меня подозрительно, если не сказать вернее – прозорливо.
– Волочились? – столь же сухо и без обиняков спросил он.
– Доводилось… – вздохнул я. – Как же гусару иначе…
Каюсь, преувеличил! Не был я еще тогда гусаром – был как раз столичным хлыщиком с пушком на губе. Да и «волочился» – громко сказано. Я дышать при ней рядом не смел, краснел, бледнел, забывая и по-русски и по-французски.
Бледная поволока вновь пронеслась тенью-позёмкою по лицу француза.
– Вот оправдание убить вас без сожаления, – строго, но не вспыльчиво проговорил он… и, сжавши губы, с оттяжкой срубил еще пару веток. – Пожалуй, довольно.
– Что же так? – с легковесным и, не скрою, лукавым недоумением вопросил я его, имея в виду первое.
– Княжна Елизавета – ангел во плоти, – сказал француз, как отрезал.
– Признаю немедля, – отозвался я на сей «пароль».
– …и я был безумно влюблен в нее, еще будучи отроком… – проговорил француз, ничуть не бледнея и не краснея. – Не смел и дышать при ней… – словно эхом откликнулся он на мое собственное воспоминание. – Поздно жалеть. И довольно станет с вашего казака.
– Не из желания успокоить вас напоследок, – заметил я, рассудив, что грех теперь морочить гордого и честного француза, – а просто из чувства долга скажу: в ту пору я оставался не менее невинен, чем и вы в те славные дни отрочества, хоть и был ненамного старше вас. И наши сношения с юной княжной вовсе не выходили за те пределы, за коими всякому христианину, а тем более юной деве, следует сломя голову лететь на исповедь в предвкушении строгой епитимьи. Вот мое слово
