Глыбь - Сергей Д. Блинов
Оля – тогда еще безымянная симпатичная девушка – стояла в очереди за Стасом, прижимая к груди бутылку красного грузинского, «Алазанской долины» или чего-то такого. Оплатив свои пиво и пельмени, Стас завозился с пакетом.
– Паспорт, девушка.
– Нет у меня.
– Тогда не продам.
Стас посмотрел на девушку из очереди. В девяносто девяти случаях из ста он собрал бы пакет и ушел. Все решил один жест. Чтобы поставить бутылку назад на полку, девушка снова прижала ее к себе, баюкая, словно котенка или дитя.
– Стойте! – Он тронул девушку за локоть. – Я возьму.
– Что ж, хотя бы ебетесь вы с огоньком.
Люба зашла в кухню, потянулась, помахала зажатой в руке зубной щеткой. На ней снова почти не было одежды, и Стас уткнулся в чашку, чтобы не смотреть на татуированное тело сестры.
– Полночи спать не давали, – заявила Люба и сунула в рот зубную щетку.
– Не ври, у нас звукоизоляция что надо.
Люба что-то пробубнила сквозь пену.
– Ничего не понимаю.
– А может, я подглядывала? – повторила сестра.
– Не спались только, вуайеристка. Оля скромная очень.
– Ага.
Сестра скрылась в ванной, включила душ и ненадолго оставила Стаса в покое, позволив допить кофе и расправиться с не доеденной Олей яичницей с помидорами. Вернулась Люба с намотанным на голову полотенцем, зато без трусиков. Села за стол и придвинула к себе кофейник.
– Оденься.
– Не хочу, милый. Хочу тебя. И, кстати, я не шутила, когда говорила, что подсматриваю. Оля у тебя красивая. Вкупе с комфортом, наверное, заходит, понимаю.
– Я не собираюсь с тобой спать.
– Это пока, – пообещала Люба. – Иди работай, времени много уже.
– И когда ты успела изучить мое расписание?
– Ты же скучный и уродливый. А скучные и уродливые люди обычно придерживаются правил, которые сами же себе и придумали. Мудро?
– Очень. Случаем на дереве с копьем в боку не висела?
– Нет, предпочла родиться из черепа отца в полном вооружении.
– Ну, будь здорова, Афина-Паллада, не мешай работать.
В письме значилось: «Что-то шокирующее на грани запрещенного». Стас хрустнул пальцами и открыл Фотошоп. Шокирующее на грани запрещенного для кафе-шашлычной. Не самый абсурдный запрос из тех, что прилетали Стасу. И деньги, вроде, неплохие. Два баннера, вывеска такая, вывеска сякая, меню. Работы на пару дней максимум.
Или нет?
Стас выбрал файл с позавчерашним изысканным кадавром, снабдил птицеголового дьявола густыми грузинскими усами, одел в поварской фартук, заменил портфель на шампур и поставил рядом большой мангал.
– И какой слоган сюда подойдет? – спросила Люба.
– Я же просил не мешать.
– Если ты садишься за работу и начинаешь с нашего кадавра, значит, я мешаю тебе даже заочно.
Люба наклонилась, обняла Стаса, прижалась теплой щекой к шее. Мокрые волосы упали на плечо. Стало зябко и приятно сразу.
– Значит, ты уже в глыби, – прошептала Люба.
Стас положил ладони на тонкие запястья сестры. Глыбь звала и тянула, и ее мягкие черные объятия обещали сладко-мучительную смерть от удушья. Мало жили и плохо умерли.
И дьявол косился на Стаса лукавым непроницаемо-угольным глазом, шевелил усами, раскрывал клюв, чтобы поглотить грешника и выплюнуть на дымящиеся угли мангала измененным и изувеченным.
И томились в недосягаемых недрах погибшие в смоляных ловушках мамонты, их нетленные мощи ждали смиренных паломников.
И где-то на кухне пел о всей доступной и недосягаемой любви Эндрю Элдритч. Люба обожала ставить одну и ту же песню раз за разом, пока не надоест настолько, что начинает тошнить.
И плакала в тонущем в солнце сквере замученная бессердечным купцом девушка. На свету призраки не видны, а во тьме они не приходят сами: стесняются и стыдятся посмертия.
И земное тяготение стало невыносимо сильным. Распластаться на полу, провалиться глубже, сквозь и через, в толщу и тесноту, туда, куда указывает треугольник волос на лобке сестры, где нет светил и стыда. Вниз, только вниз.
Стас стоял на мосту и смотрел на траурно задрапированный воспитательный дом. Потерявшее старое предназначение здание так и не обрело нового. Писали, что внутри красиво и пусто. Вылетели все птенцы, съехали временные квартиранты из военной академии – и не осталось никого, кроме охранников, отбивающихся светом фонариков от привидений прошлого.
Прогромыхал трамвай – Аннушкиного номера, но слишком современный, чтобы ассоциироваться с маслом и Берлиозовой головой, детством или чем-то еще хорошим. Единственной буквы на электронном табло маловато. Да и шли «Аннушки» теперь не туда, куда раньше, маршрут искалечили в угоду растущему мегаполису. Зато речные трамвайчики старые остались. Стас помахал в ответ на немое приветствие стоявшей на верхней палубе девушки. Улыбнулся. Там, на борту, наверняка лучше.
Стоять без движения стало зябко, и Стас двинулся назад к Замоскворечью. У самого метро «Новокузнецкая» зашел в рюмочную, заказал две стопки хреновухи и опрокинул прямо у стойки без перерыва, одну за другой. Поморщился, но брать закусь не стал. На этот счет были другие планы. Продравшись сквозь толпу на Пятницкой и в Климентовском, свернул на Малую Ордынку. Там Стаса ждала палатка с монастырской выпечкой. В то, что пирожки выпекали при церкви, Стас верил не больше, чем во Христа, но ему было вкусно. Мягкая, влажная капуста легла на настойку, в животе приятно заурчало, стало теплее и свободнее. Подумав, Стас купил еще семь пирожков – себе на обратную дорожку домой и девчонкам.
Когда Стас был маленьким, подъезд подавлял и пугал. Советские многоэтажки, где жили друзья, казалось, строились для того, чтобы смирять в жителях грех гордыни. Шумные лифты, узкие лестницы, низкие потолки – Стасу было комфортнее именно в таких подъездах. То же варварское великолепие, что отгрохал в своем доходном доме еще один безымянный богач из царских времен, казалось мальчику до странного чужим. Естественно, Любаша от дома была в полном восторге, а два бородатых атланта, склонившихся над входной дверью и сверливших пустыми серыми глазами каждого пришельца, стали ее лучшими друзьями, едва ее начали выпускать на прогулку вместе со Стасом. Она им даже имена дала: Попо и, почему-то, Натолий Натольевич. Стас до сих пор помнил,
