Александр Дюма - Сальватор. Том 2
– Зову лакея, чтобы он приготовил вашу квартиру.
Вошел лакей, и Петрус отдал ему необходимые распоряжения.
– Куда послать Жана за вашими вещами? – спросил Петрус капитана.
– Я сам этим займусь, – возразил моряк.
Вполголоса он прибавил:
– Мне нужно попрощаться с хозяйкой гостиницы. – И выразительно посмотрел на Петруса.
– Крестный! Вы можете принимать у себя кого хотите, – сказал Петрус. – Здесь не монастырь.
– Спасибо!
– Похоже, в Париже вы не теряли времени даром, – так же вполголоса заметил Петрус.
– Я же еще не знал, что найду тебя, мой мальчик, – проговорил капитан, – мне нужно было создать себе домашнюю обстановку.
Лакей снова поднялся в мастерскую.
– Квартира готова, – доложил он, – осталось лишь застелить постель.
– Прекрасно! В таком случае закладывай коляску.
Он обратился к капитану:
– Не угодно ли по дороге заглянуть в комнаты?
– Ничего не имею против, хотя, повторяю, мы, пираты, неприхотливы.
Петрус пошел вперед, указывая дорогу гостю; он распахнул дверь в комнаты первого этажа, похожие скорее на гнездышко щеголихи, чем на квартиру студента или поэта.
Капитан замер в восхищении перед неисчислимыми безделушками, которыми были уставлены этажерки.
– Да это апартаменты принца крови! – воскликнул он.
– Что такое королевские апартаменты для такого набоба, как вы! – парировал Петрус.
Несколько минут спустя лакей доложил, что коляска готова.
Крестный и крестник спустились под руку.
У каморки привратника капитан остановился.
– Поди-ка сюда, парень! – приказал он.
– Чем могу служить, сударь? – спросил тот.
– Доставь мне удовольствие: сорви все объявления о воскресной распродаже и передай посетителям, которые придут завтра…
– Что я должен им сказать?
– Что мой крестник оставляет мебель себе.
Он прыгнул в коляску, просевшую под ним, и приказал:
– В «Прованские братья»!
Петрус сел вслед за капитаном, и экипаж покатил со двора.
– Клянусь «Калипсо», которую мы с твоим отцом продырявили, словно решето, у тебя отличная лошадь, Петрус! Жаль было бы ее продать!
III.
Глава, в которой капитан Берто Верхолаз приобретает огромное значение
Крестный и крестник заняли один из кабинетов «Прованских братьев», и по просьбе капитана Монтобанна, или Верхолаза, уверявшего, что он сам ничего в этом не понимает, ужин заказывал Петрус.
– Все, что есть лучшего в заведении, слышишь, мальчик мой! – сказал капитан крестнику. – Ты, должно быть, привык к изысканным ужинам, бездельник? Самые дорогие блюда, самые знаменитые вина! Я слышал, здесь когда-то подавали сиракузское вино.
Узнай, Петрус, существует ли еще это вино? Мне надоела мадера:
я пять лет ею упивался, и она мне опротивела.
Петрус спросил сиракузского вина.
Мы не станем перечислять всего, что заказал Петрус в ответ на настойчивые просьбы крестного.
Скажем только, что это был настоящий ужин набоба, и капитан признался за десертом, что недурно поужинал.
Петрус не переставал ему удивляться. За всю свою жизнь он даже у генерала, бывшего в этом деле знатоком, не ел с такой пышностью.
Впрочем, капитан удивил его не только этим. Например, бросил пиастр уличному мальчишке, отворившему перед ними дверь в ресторан. Проходя мимо Французского театра, моряк снял ложу, а когда Петрус заметил капитану, что спектакль плохой, тот сказал просто:
– Мы можем и не ходить, но я люблю обеспечить себе заранее место, где смогу подремать после ужина.
Когда ужин был заказан, капитан отвалил целый луидор лакею за то, чтобы тот подал бордо подогретым, шампанское – замороженным, а блюда подносил одно за другим без перерыва.
Словом, с тех пор, как моряк заговорил с Петрусом, тот не переставал изумляться.
Капитан Монтобанн превращался на его глазах в античного Плута: золото лилось у него изо рта, из глаз, из рук, будто солнечные лучи.
Казалось, ему довольно тряхнуть рукой или ногой, и из складок его одежды хлынет золотой дождь.
Словом, это был классический набоб.
К концу ужина в голове у Петруса зашумело от выпитых по настоянию крестного вин, ведь обычно он пил только воду.
Молодой человек решил, что бредит, и спросил крестного, не сказка ли все, что с ним произошло за последние несколько часов и не явился ли он жертвой мистификаций в цирке или театре у заставы Сен-Мартен.
Очарованный радужными видениями, Петрус отдался сладким грезам, а крестный, краем глаза наблюдавший за крестником, нарочно не стал ему мешать.
Хмурое, затянутое тучами небо, нависшее над молодым человеком вот уже несколько дней, постепенно прояснялось и в конце концов, благодаря богатому воображению художника, оказалось ярко расцвечено. Роскошная жизнь, представлявшаяся ему необходимым условием его королевской любви, окутывала Петруса своими сладчайшими ароматами, овевала самыми нежными ласками. Чего ему еще было желать? Разве, подобно французским дофинам, носившим закрытую корону из четырех диадем, он не обладал учетверенной короной, которую предоставляли молодость, талант, богатство и любовь?
Это было невероятно.
Упав столь низко накануне, вдруг взлететь к самым вершинам!..
Однако все обстояло именно так.
Необходимо было привыкать к счастью, каким бы непредвиденным и невозможным оно ни представлялось.
Но, возразят нам нежные и чувствительные натуры, счастье, талант, удача Петруса будут отныне зависеть от чужого каприза, он готов принимать милостыню от щедрот чужого человека? Вы ведь совсем не таким представляли нам своего юного друга, господин поэт!
Знаете, господа пуритане, я представил вам двадцатишестилетнего молодого человека, талантливого и страстного; я сказал, что он похож на Ван-Дейка в молодости. Вспомните о любовных похождениях Ван-Дейка в Генуе, вспомните, как он искал философский камень в Лондоне.
Прежде чем согласиться на вторжение моряка в свою жизнь, Петрус и сам задавался теми же вопросами, которые вы ставите перед нами. Но он подумал, что этот человек не совсем ему чужой: он – друг его отца, он окропил его святой водой, он же обязался заботиться о его счастье в этом мире, как и в ином.
Да и помощь от капитана Петрус принимал на время.
Петрус брал, но с условием все вернуть.
Как мы уже сказали, его картины стали особенно высоко цениться после того, как он забросил работу. Петрус мог, не слишком мучаясь над полотном, зарабатывать по пятьдесят тысяч франков в год. А имея такую сумму, он очень скоро вернул бы крестному десять тысяч, а также своим кредиторам около двадцати тысяч франков, которые еще оставался им должен.
Кроме того, вообразите на минуту, что этот нежданный крестный умер где-нибудь в Калькутте, Вальпараисо, Боготе, на Сандвичевых островах. Представьте, что перед смертью он завещал свое состояние Петрусу. Неужели же, по-вашему, Петрус должен был отказаться?
В подобных обстоятельствах, как бы строг ни был наш читатель, он сам не отказался бы от четырех миллионов капитала и полумиллионной ренты, которые ему оставил бы крестный, хотя бы даже неизвестный и совсем чужой.
Нет, читатель, отнюдь не отказались бы.
А раз вы готовы принять четыре миллиона капитала и полумиллионную ренту от покойного крестного, почему бы не принять десять, пятнадцать, двадцать, тридцать, пятьдесят, сто тысяч франков от живого?
На том же основании пришлось бы считать неудачными все развязки античных историй, потому что в них участвовали боги.
Вы мне возразите, что капитан Монтобанн – не Бог.
Если золото и не Бог, то все боги – из золота.
Прибавьте к тому страсть, то есть безумие, все, что волнует сердце, все, что смущает разум.
О каком же будущем мечтал Петрус в эти несколько минут молчания? Какие золотые дали открывались его взору? Как нежно покачивался он на лазурных облаках надежды!
Наконец капитан вывел его из задумчивости.
– Ну что? – спросил он.
Петрус вздрогнул, сделал над собой усилие и спустился с небес на землю.
– Як вашим услугам, крестный, – предложил он.
– Даже согласен пойти во Французский театр? – удивился тот.
– Куда прикажете.
– Твоя преданность так велика, что заслуживает вознаграждения. Нет, во Французский театр мы не пойдем: трагические стихи после ужина, как, впрочем, и перед ним, заинтересовать неспособны. Я пойду за вещами, поблагодарю хозяйку гостиницы и через час буду у тебя.
– Вас проводить?
– Нет, я тебя отпускаю. Ступай по своим делам, если у тебя есть дела ночью – а ты обязан их иметь, парень: женщины, должно быть, без ума от такого красавца!
– Ого! Вы ко мне небеспристрастны, как истинный крестный, то есть второй отец.
– Тотов поспорить, – громко расхохотавшись, продолжал капитан насмешливо, – что ты любишь их всех, или ты не сын своего отца. Кажется, у древних римлян был император, мечтавший, чтобы у всех мужчин была общая голова, дабы обезглавить все человечество одним ударом?
