user - Содержание
М. А. Мееровича. Карпинский с завидной настойчивостью пытался
примерно в это время мой приятель Саша Шнирельман,
эмигрировавший позднее в Израиль, начал мне недвусмысленно
хамить, причем как раз тогда, когда я пытался пристроить его на
работу.
Я догадался, что если вежливо сносить это хамство и вообще
цепляться за какие-то дружеские или приятельские отношения, то
тень, витавшая вокруг имени моего отца, упадет уже на меня
самого. Поэтому я, при первом же подозрении на неуважение к
моей персоне, стал рвать отношения со своими знакомыми,
причем в жесткой и окончательной форме. Начал я, естественно,
со Шнирельмана.
Наконец, мне хочется сказать еще об одной стороне дела. Кроме
людей чистых, желавших насолить мне из самых лучших и
прогрессивных побуждений, имелись еще и стукачи. Для них
история моего отца была просто находкой…
VI
Ультиматум Геннадия Рождественского
После смерти отца одно его оркестровое сочинение было все-
таки исполнено в 1988-ом году. Это была его 8-ая симфония
(«Песни западных славян»). Дирижировал Владимир Зива, пел
Алексей Мартынов. Это было прекрасное исполнение,
дарованное нам Союзом композиторов в связи со смертью
Локшина.
выкинуть эту статью из сборника.
Однако в целом ситуация с исполнением сочинений моего отца
складывалась тупиковая. Дирижеры отказывались от его
сочинений, ссылаясь на то и се.
Тогда моя мать позвонила Геннадию Рождественскому, чтобы
напомнить о музыке моего отца. Рождественский единственный
из всех назвал причину своего отказа прямо, за что я ему, в
сущности, благодарен. Он сказал моей матери примерно
следующее: «До тех пор, пока вы мне не докажете, что Локшин
не виновен в арестах и не назовете их истинного виновника, я
играть Локшина не буду».
Думаю, что невиновность моего отца будет достаточно ясна из
этих записок. Что касается истинного виновника, то я его просто
не знаю. А если бы даже и знал, и то бы не сказал.
Наверное, мне стоит здесь рассказать о финале взаимоотношений
отца с Рождественским.
В 1979-ом году Рождественский должен был исполнять
сочинение моего отца в Лондоне. Это была 3-я симфония на
стихи Киплинга. После репетиции Рождественский прислал отцу
довольно-таки лестное письмо, в котором приглашал его в
Лондон на премьеру. Отца, естественно, туда не пустили.
Премьера прошла с большим успехом, но без автора. Некоторые
(например, Карпинский) считают, что 3-я симфония – одна из
вершин творчества моего отца. Сам он слышал исполнение этого
своего сочинения только в записи, причем на скверной пленке.
Но главное было, конечно, не в этом. Когда Рождественский
вернулся в Москву, их отношения с моим отцом как-то
расклеились. Отец, вероятно, не сразу понял, в чем дело. Вскоре
оказалось, что это был полный разрыв.
VII
Поход в «Мемориал»
Теперь я расскажу о том, как в 89-ом году, во время апогея
перестройки и гласности, я отправился в «Мемориал», чтобы мне
помогли там узнать истину о моем собственном отце.
В «Мемориале» в то время уже работал и занимал там, если не
ошибаюсь, видное положение правозащитник Александр
Даниэль, с которым мы учились когда-то в одной школе. Я
надеялся, что он меня вспомнит и как-то поможет в моем деле.
Накануне я переболел сильнейшим гриппом и имел поэтому
весьма бледный вид. Моральная проблема, которую я нес в себе,
тоже, наверное, как-то отражалась на моем лице. Это привело к
тому, что, пока я поднимался по лестнице, все со мной
здоровались, улыбались мне и кланялись. Думаю, что меня
ошибочно приняли за какого-то правозащитника.
Мы встретились с Сашей Даниэлем очень дружески и уселись
поговорить в закутке на диване. За 20 лет, что мы не виделись,
Саша Даниэль сильно изменился. В школе это был тихий,
скромный мальчик с мягкими чертами лица. Те времена были
очень трудными для него (а я, напротив, жил припеваючи). Тогда
он казался мне будущим неудачником. Теперь же выяснилось,
что неудачник – это я сам.
Я приглядывался к нему. Видимо, он успел пройти через какие-то
тяжелые испытания, неведомые мне. Черты его лица стали
чрезвычайно жесткими – я никогда не встречался раньше с
такими метаморфозами. Мне пришло в голову, что все мои
проблемы для него – тьфу.
Тем не менее, наш разговор начался вполне дружески. Я изложил
ему суть дела, и Даниэль сказал:
– Да, я что-то такое вспоминаю. Твой отец был, кажется,
музыковед?
– Нет, – отвечал я, – он был композитором.
– Тогда я тебя не понимаю, – сказал он. – Главное, чтобы
исполняли его музыку. А стучал он при жизни или нет – какое
это теперь имеет значение?
Я, слава богу, понимал, что дело обстоит как раз наоборот.
Я сказал:
– Понимаешь, наш телефон при жизни отца все время
прослушивался. Письма вскрывались. Где-то должно быть на
моего отца какое-то «дело»…
Он отвечал:
– Ну да, на всех стукачей заводились какие-то «дела»…
Мы явно не понимали друг друга.
Тут в коридоре зазвонил телефон и раздался чей-то радостный
голос: «Нет, ты представляешь, этот диссидент из Саратова
оказался стукачом!»
Я понял, что здесь течет какая-то своя жизнь, полная особого
внутреннего смысла, и что я здесь абсолютно чужой. Тем не
менее, напоследок я попросил Даниэля:
– Помоги найти хоть какое-то «дело». Мне не нужно оправдывать
отца. Мне нужно узнать истину. И не надо меня щадить!
– Ладно, звони, – сказал Даниэль.
Когда я спускался по лестнице, местная публика, слышавшая наш
разговор, смотрела на меня очень холодно.
Через неделю я позвонил ему на работу – его не было. Тогда я
позвонил ему домой. Там его тоже не было. Я позвонил на дачу.
Его не было и на даче. И на следующий день тоже, и так далее.
Короче говоря, он скрывался от меня.
Наконец, в «Мемориале», куда я продолжал названивать, каждый
раз называя себя, сжалились надо мной и дали какой-то телефон,
по которому можно было узнать «то, что нужно».
Я позвонил по этому телефону, представился и сказал:
– Понимаете, за моим отцом, пока он был жив, органы все время
следили, телефон прослушивался – ну, вы сами знаете, как это
определяется. Не посоветуете ли вы мне, как это можно
подтвердить документально?
– Чего?! – рявкнула трубка басом.
Ситуация с моим отцом стала казаться мне безнадежной.
В заключение добавлю еще два слова о том впечатлении, которое
осталось у меня от встречи с А. Даниэлем. Надо сказать, он все-
таки удивил меня. Дело не только в том, что этот жесткий,
мужественный человек стал от меня скрываться, вместо того,
чтобы сказать прямо: «Ну не приставай, мил друг, разве не
видишь, что у нас тут дела поважнее?» Дело еще и в том, что у
его знаменитого отца есть такой рассказ. Одного ни в чем не
повинного человека обвиняют в стукачестве. И доводы вроде бы
неопровержимые. От него уходит жена, отворачиваются друзья.
Он оказывается в полном, абсолютном вакууме. А понять, в чем
дело, не может. Вот такой рассказ.
Думаю, что Саша Даниэль этого рассказа не читал.
VIII
Две половины ключа
Я начал поглощать правозащитную и диссидентскую литературу.
Буковский, Делоне, Лидия Чуковская, Солженицын, Марченко,
Войнович, Григоренко… Я читал все подряд, в надежде узнать
что-то такое, что предназначено именно мне. Передо мной
открылся целый мир, доселе неизведанный. Я понял, что мой
отец, живя в изоляции, много потерял. Он очень любил историю,
а эти сочинения, которые и есть история нашего времени, до него
не дошли.
В результате моих поисков мне удалось выудить из
диссидентской литературы ключ к проблеме моего отца, вернее,
половину от этого ключа. Как будет видно из дальнейшего, я это
сделал с опозданием на год.
Вторая же половина ключа находилась в руках у потерпевших –
Есенина-Вольпина и Прохоровой. И они в конце концов мне ее
тоже вручили.
Но самую первую зацепку дала мне Надежда Мандельштам. В
первой книге ее «Воспоминаний» я прочел, что сама Лубянка
любила распускать слухи про неугодных ей людей, что они
являются агентами НКВД. Кажется, это у них называлось
«операцией по дискредитации».
IX
Два следователя. Отец невиновен
Следующий эпизод моего повествования также относится к 1989-
ому году и записан мною со слов матери.
После моего неудачного визита в «Мемориал» она написала
письмо в КГБ. В этом письме она просила сообщить ей,
причастен ли мой отец к арестам Есенина-Вольпина и
Прохоровой, произошедшим в 1949-ом и 1950-ом годах, и, в
