Терри Иглтон - Почему Маркс был прав
с бытием буддиста или миллионера. Оно гораздо больше похоже на жизнь врача, деятельность которого является достаточно своеобразной и, вообще говоря, самоотрицающей. Потому что, излечивая пациентов и надолго избавляя их от необходимости обращаться за лечением, врачи сами себя лишают работы. Подобно этому и задачей радикальных политических движений является достижение такой точки, где они перестали бы быть необходимыми по причине воплощения в жизнь всех своих планов. Тогда они могли бы откланяться, сжечь свои плакаты и листовки с Че Геварой, снова взять в руки давно откладывавшиеся скрипки и начать говорить о чем-нибудь более увлекательном, нежели азиатский способ производства. И если по завершении XX века еще остаются марксисты или феминисты, то это достойно сожаления. Марксизм есть сугубо временное занятие, и тот, кто посвящает ему всего себя, действует вразрез с главной его идеей. Потому что конечной целью и совершенным воплощением марксизма является жизнь после марксизма.
Есть только одна сложность с этим в других отношениях вполне привлекательным подходом. Марксизм является критикой капитализма - наиболее глубокой, строгой и всеобъемлющей критикой из всех когда-либо звучавших в его адрес с момента появления. Марксистская критика также является единственной, которая смогла повлиять на огромные части земного шара. Отсюда следует, что, до тех пор пока капитализм продолжает «делать деньги», марксизм также должен оставаться в строю, и только после отставки оппонента он может отправиться на заслуженный отдых. Капитализм же в последнее время выглядит как никогда склочным и раздражительным. Большинство же нынешних критиков марксизма не обсуждают его основы; их претензии сводятся скорее к тому, что со времен Маркса система изменилась почти до неузнаваемости, и по этой причине его идеи более не являются актуальными. Прежде чем переходить к более детальному рассмотрению этих претензий, стоит напомнить, что сам Маркс прекрасно понимал постоянно-изменчивый характер исследуемой им системы и что именно в марксизме мы имеем концепцию различных исторических форм капитала: торгового, аграрного, промышленного, монопольного, финансового, империалистического и так далее. Тогда почему же тот факт, что в последние десятилетия капитализм изменил свою форму, должен ниспровергать теорию, которая рассматривает изменчивость как одну из его существенных особенностей? Тем более что сам Маркс предсказывал, что по мере роста производительности труда будет снижаться удельная численность промышленных рабочих и резко возрастет число занятых в непроизводственных секторах; подробнее мы поговорим об этом чуть позже. Он также предвидел так называемую глобализацию - удивительно для человека, чьи мысли предлагается считать устаревшими. Хотя, может быть, «стародавнее» качество идей Маркса как раз и делает их вполне актуальными в наши дни и на обозримую перспективу. А в устаревании его обвиняют поборники капитализма, стремительно возвращающиеся к викторианским масштабам неравенства.
В 1976 году достаточно много людей на Западе признавали наличие у марксизма разумных доводов в свою пользу. К 1986 году многие из них уже не признавали, что таковые доводы имеются. Что же случилось за это время? Может, эти люди просто оказались погребенными под грудами детских пеленок? Или какое-то новое потрясшее мир исследование разоблачило теорию Маркса как подделку? Или мы наткнулись на некую долгое время остававшуюся неизвестной рукопись Маркса, в которой он признается, что все это было шуткой? Нам также не довелось к своему ужасу обнаружить, что Маркс находился на содержании у капитала. Потому что мы всегда это знали. Без текстильной фабрики Ermen & Engels в Салфорде, принадлежавшей отцу Фридриха Энгельса, постоянно нуждавшийся Маркс мог и не пережить газетной полемики с текстильными фабрикантами.
Но кое-что в интересующий нас период действительно произошло. Начиная с середины 1970-х годов западная система пережила ряд весьма существенных изменений [ 1 ]. На смену традиционному промышленному производству приходит «постиндустриальная» культура организации потребления, коммуникаций, информационных технологий и индустрии сервиса. На первый план выходят небольшие, децентрализованные, полифунк-циональные предприятия без жестких управляющих иерархий. Управление рынками упраздняется, а движение рабочего класса подвергается дикому политическому давлению и юридическим преследованиям. Традиционная классовая солидарность ослабевает, тогда как местнические, семейно-клановые и этнические связи укрепляются опережающими темпами. Политические деятели становятся все более контролируемыми и управляемыми.
Новые информационные технологии превратились в ключевой ресурс нарастающей глобализации системы, и одновременно горстка транснациональных корпораций в погоне за легкими прибылями распределяла по планете свое производство и инвестиции. В результате перевод значительной части производственных мощностей в «слаборазвитые» страны с дешевой рабочей силой привел некоторых не видящих дальше своего живота западных деятелей к выводу, что тяжелая промышленность вовсе должна исчезнуть с нашей планеты. Последовавшие за этими масштабными изменениями массовые международные перемещения рабочей силы, в свою очередь, по мере того как в наиболее развитые экономики вливались обездоленные мигранты, привели к возрождению расизма и фашизма. И пока «периферийные» страны привыкали к выпавшему на их долю потогонному труду, скупке за бесценок их национального достояния, усеченным заработкам и чудовищно несправедливым условиям торговли, гладковыбритые руководители компаний из стран-метрополий срывали свои галстуки, распускали воротнички стильных сорочек и томились мыслями о духовном благополучии своих работников.
Ничего этого не наблюдалось, когда капиталистическая система находилась в бодром и жизнерадостном состоянии. Напротив, вновь обнаружившийся воинственный настрой, как и большинство форм агрессии, вырастал из глубинной тревоги. Если система демонстрировала маниакальность, то причиной этого была ее скрытая депрессия. Среди факторов, приведших к такой трансформации, главным стал, пожалуй, внезапно угасший послевоенный бум. Обостряющаяся международная конкуренция заставляла снижать нормы прибыли, иссушала источники инвестиций и замедляла темпы роста. В таких условиях даже выбор социал-демократов становился слишком радикальным и дорогостоящим политическим шагом. Поэтому данный этап вывел на авансцену Рейгана и Тэтчер, которые старались содействовать демонтажу традиционной промышленности, обуздывать рабочее движение, давать рынку «полный вперед», укреплять репрессивные рычаги государства и продвигать новую социальную философию, известную как бесстыдное стяжательство. Однако перетекание инвестиций из производства в сервис, финансовую и коммуникационную индустрии, что было реакцией на затянувшийся экономический кризис, не стало скачком из плохого старого мира в некий новый и прекрасный.
Правда, даже с учетом всего вышесказанного представляется сомнительным, что большинство радикалов, изменивших свое мнение о системе в период между 1970-ми и 1980-ми годами, сделали это просто потому, что вокруг стало меньше хлопкопрядильных фабрик. Главной причиной, побудившей эту публику вместе со своими банданами и бакенбардами забросить подальше марксизм, стало не это, а растущее убеждение, что режим, против которого они выступали, слишком прочен, чтобы рухнуть. Это было не иллюзией относительно нового капитализма, но разочарованием в возможности его изменить, каковое и стало решающим. Безусловно, нашлось предостаточно социалистов, которые смогли оправдать собственную слабость и уныние с помощью утверждения, что если бы система не могла меняться, то ничто не смогло бы поддержать ее существование. Однако за этим стояло прежде всего отсутствие веры в иную возможность, и это предопределило итог. Движение рабочего класса было до такой степени подавлено и обескровлено, а политический левый фланг столь сильно откатился назад, что будущее казалось бесследно пропавшим. Распад в конце 1980-х годов советского блока также способствовал углублению общего разочарования у многих левых; не добавляло оптимизма и то, что наиболее успешное радикальное движение современности - революционный национализм - явно стало выдыхаться. То, что порождало культуру постмодернизма с ее отказом от так называемых больших форм и торжествующим объявлением конца Истории, было связано главным образом с убежденностью в том, что отныне будущее обречено стать просто повторением настоящего. Или как выразился один плодовитый постмодернист: «Настоящее плюс больше разнообразия».
Ну а больше всего дискредитации марксизма в то время служило расползающееся ощущение политической импотенции. Трудно поддерживать веру в перемены, когда перемены кажутся снятыми с повестки дня, даже если вам, как никогда, требуется такую веру сохранить. Но если вы не сможете устоять перед кажущейся неизбежностью, то вы никогда не узнаете, такой ли уж неизбежной была эта неизбежность. Если же малодушные находили способ удержаться на своей последней точке зрения в течение двух последующих десятилетий, то они получали возможность наблюдать капитализм столь монументальный и неприступный, что не далее как в 2008 году банкоматы начали устанавливать прямо на центральных улицах. Они также увидели бы, как целый континент к югу от Панамского канала решительно сдвинулся политически влево. На сегодня «конец Истории» закончился. И в любом случае марксисты должны быть хорошо закалены, чтобы не рассыпаться от неудач. Они знавали и более крупные катастрофы. Политические преимущества всегда будут на стороне системы, находящейся у власти, пусть даже только потому, что у нее больше танков, чем у вас. Однако опрометчивые воззрения и радужные надежды конца 1960-х сделали последующий провал особенно отрезвляющей пилюлей для тех, кто сумел пережить эту эпоху.
