Всеволод Крестовский - Торжество Ваала
— Молча-ать?.. Это перед вами-то молчать?.. Хо-хо!.. За- чиво это? — нахально хорохорился расходившийся Гюнцбург, в уповании все на ту же поддержку. — Вы думаете, так я и сшпугался?.. Нет, позвольте вам выразить, что этово только подлец может сказать, что я крал хина!.. Да, подлец! Подлец! — вот кто! — кричал он, вызывающе глядя в глаза Передернину.
— Эй, жид, не дразни! Плохо будет! — погрозил ему тот пальцем по краю стола, продолжая, однако, сидеть на месте.
— Сшьто таково?.. Ви, кажется, мне вгрожаете?.. Пфссс!.. презрительно усмехнулся провизор. — Любопытен был бы я очень посмотреть, как это может быть мне плохо!
Ермолай Касьянов — все так же руки в боки — не торопясь, подступил к нему поближе, молча смерил его в упор налитыми кровью глазами, да как развернется — и трах его прямо в физиономию.
Гюнцбург кубарем полетел на пол, но тотчас же поднялся на ноги и, подпрыгнув, с диким визгом, как кошка, стремительно вцепился обеими руками в бороду Ермолая. Началась жестокая драка: один, молча, тузил по чем ни попадя кулаками, другой, нападая, визжал, царапался и кусался. Агрономский с Гольдштейном кинулись было разнимать их, но тотчас же, как ошпаренные, отскочили в стороны, схватясь рукой — один себе за левый глаз, другой за ухо.
В слепом азарте, не разбирая уже кому и куда накладывает, Ермолай ненароком закатил здорового туза в подглазье Агрономскому, а Гюнцбург нечаянно куснул за ухо, вместо Ермолая, подвернувшегося Гольдштейна. И чуть только оба миротворца успели отскочить в сторону, как Передернин, схватив своего противника за горло, пихнул его от себя с такой силой, что тот вторично повалился на пол. Пользуясь этим моментом, Ермолай насел на него верхом, как медведь на колоду, и принялся довольно спокойно и неторопливо кормить лежащего навзничь Гюнцбурга размеренными пощечинами, приговаривая за каждым ударом:
— Вот тебе мой дом!.. Вот тебе другой!.. А вот тебе «вор»!.. Вот те «подлец»!.. Не любишь?.. Ага!., не ругайся вперед, нe наскакивай!.. Не будь «любопытен»!..
На суматошливый шум и крик, сопровождаемый хлестким звуком этих пощечин, сбежались сюда, из любопытства и скандала ради, все земцы, винтёры и танцоры, учителя и «мадамши», и общими усилиями, среди общего гвалта, успели кое-как вытащить из-под Передернина злополучного жидка и увести его из столовой. На самого Ермолая насели при этом несколько человек, старавшихся ухватить его сзади — кто за локти и руки, а кто за шиворот и плечи; но он все-таки успел, понатужась и кряхтя, подняться с колен и, здорово встряхнувшись, разом сбросил с себя весь этот живой груз, а затем, как ни в чем не бывало, отошел к столу и сел насвое место, оправляя себе маленько бороду и прическу.
— Фу, окаянные!.. Ажно взопрел с ними, ей-Богу!
— Это безобразие! Это черт знает, что таково!.. Ми не позжволим! Ми претестуем!.. Ми вам покажем еще!.. Ми требуем претокол!.. Претокол! — шумели между тем, выглядывая из-за чужих спин, остальные жидочки.
— Арники! Арники!.. Воды холодной! Компресс скорее! Где у вас арника? — суетилось окаю Агрономского несколько дам, тогда как сам Агрономский, морщась от боли, пассивно сидел в конце стола, прикрывая облокоченной рукой свое подглазье.
— Медный пятак приложить надо, — озабоченно советовал Ратафьев. — Поскорее пятак, пока не вздулось, а то разнесет во как!.. Нет ли у кого пятака, господа?
— У меня двугривенный, разменять можно, — предложил, не поняв в чем дело, досточтимейший.
Из смежной комнаты доносились всхлипывания и хныканье «потерпевшего» Гюнцбурга. Этим своим хныканьем он рассчитывал привлечь к себе сочувствие общества, но обществу было не до него. Одни ухаживали за Агрономским, другие за доктором Гольдштейном, который растерянно-прикладывал себе к уху носовой платок, беспрестанно рассматривая, много ли на нем крови. Крови, однако, на платке было гораздо меньше, чем испуга на лице доктора.
— Ай, бедный доктор, и вам тоже досталось! — сочувственно качал перед ним головой г-н Семиоков и дружески предлагал залепить ему ухо английским пластырем. — Давайте, я вам наклею!
Остальные приставали к волостному с расспросами, из-за чего и как все это случилось, — вы-де были тут с самого начала и видели, — но Сазон Флегонтович более резонерствовал, чем рассказывал. — Помилуйте, — рассуждал он, разводя руками. — Я ж им и говорю, — такие преосвященные господа, говорю, и вдруг таперича, забымши всю свою великатность… где бы, скажем так, по примеру священной уважаемой столицы, чтобы все это в порядке благочиния, а они — на-ко-сь — вор да вор! да друг дружке трах, значит, в зубы!.. Словно сицилисты какие, яи-Богу!
— Этово дела так осштавить нельзя! — «благородно» галдел, между тем, «благороднейший» еврейчик Коган. — Это цело общественное!.. Да, общественное! В лице насшево Гюнцбург вешкорблено все общество! И ми вотируем виражение негодованию!
— Виражение общественного презрению! — подхватывал в лад ему Миквиц.
— Претест уфсех счестно мыслящих! — горячился Лифшиц.
— Гасшпада! Виражение зачувствия к доктору Гольдштейн!.. Адрес к Алоизию Марковичу!.. Адрес и к насшему бедному Гюнцбург! — раздавалось одновременно из разных еврейских уст, все с большим и большим задором. — Ми порицаем безобразнаво поступка гасшпадина Передернина!.. Ми желаем предавать его гласшностю!.. К позорный сштолб! На сшюд общественного мнению!
— Тфу!.. — энергично плюнул в их сторону Ермолай Касьянов, подымаясь с места. — Ну вас к ляду!.. Пойду луч ше спать.
И он, несколько пошатываясь от разобравшего его хмеля равнодушно направился к двери.
Жидочки тотчас же, как зайцы, шарахнулись перед ним е стороны и, расступясь как можно шире, совершенно очистилг ему выход из комнаты.
На этом пока и закончился протест «счестно мислящих».
* * *Тамара с ее временной сожительницей, не желая быть свидетельницами дальнейших скандалов, которые, судя по общему возбужденному состоянию всей этой публики, легко могли возобновиться, поспешили загодя убраться к себе домой, хотя бы даже пешком, лишь бы поскорее. Но на их счастье, у крыльца ожидала уже лошадь Агрономского, запряженная в санки под своз квартирантов шкалы. Этими санками они первые и воспользовались. Обе были убеждены, что съезд теперь расстроился и больше не возобновится. Да и как, в самом деле, продолжаться ему после такой скандальной истории? Все гости, вероятно, сегодня же в ночь поспешат разъехаться по домам, тем более, что Агрономскому надо лечить свое подглазье, и ему; конечно, уже не до съезда, после такого госгинца. Вскоре явились с гамом и топотом на ночлег все четверо подгулявших учителей, и обе девушки ясно слышали через стену их громкии возбужденный говор и толки о происшсстпии.’Там тоже были уверены, что съезд безвременно покончил свое существование, и обвиняли — одни Передернина, другие Гюнцбурга и завзятых жидочков: ожидали, что в газетах наверное появится теперь какая-нибудь занозистая, обличительная статейка, и заранее уже смаковали всю прелесть того скандального интереса, какой сна возбудит во всем бабьегонском захолустье.
— Мамзюрочки, вы спите! — послышался, вместе со стуком в стену, пьяненький голос кашлатого учителя. — Ходьте ко лучше к нам, или мы к вам… потолкуемте… у нас пиво есть.
Девушки не отвечали, но это не остановило кашлатого, который продолжал время от времени адресоваться к ним через стену со своими стуками и «товарищескими» предложениями, — нужды нет, что остальные уговаривали его оставить учительниц в покое и не затевать скандалов. Из-за этого возник среди учителей даже спор с кашлатым, дошедший до крупной руготни и чуть было не до драки, но, слава Богу, успели как-то помириться между собой, перейдя на почву женского вопроса вообще и прав женщины на уважение, в частности… Затем будили старого Ефимыча и заказывали ему раздобыть, как знает и где хочет, четыре пары пива, а потом кашлатый стал орать песни. — «Ах, ты, Домна, Бог с тобой!» — раздавался на весь дом достаточно уже нахрипший баритон его. — «Неужели еще ты мной недовольна»?
«Я к тебе со всей душой,Ты же все ко мне спиной,—Это больно!»
Наконец квартирантка Тамары, выведенная из последнего терпения, решительно и сердито объявила ему через стену, что если он сейчас же не перестанет безобразничать и не оставит их в покое, то они пожалуются Агрономскому. Угроза подействовала, и хотя кашлатый поворчал еще что-то насчет их «кисейности» и «недотрожества», однако больше не приставал и прекратил свою серенаду, да и остальные продолжали разговоры между собой уже вполголоса. Вообще, в обеих половинах школы долго не могли успокоиться от впечатлений сегодняшнего вечера, а в классной комнате говор сменился храпом уже чуть не под утро. Как в той, так и в другой полопине общее убеждение остановилось на том, что съезд покончен, и завтра же, стало быть, можно будет всем убираться подобру-поздорову восвояси.
