Вирджиния Вулф - Ночь и день
Она посмотрела на Ральфа. Он выглядел на редкость сосредоточенным и серьезным – как будто жизнь приучила его очень осторожно выбирать, какие из собственных достоинств можно выставить напоказ, а какие лучше утаить. В сравнении с этим загадочным и суровым ликом лица братьев, склонившихся над тарелками, казались просто кусками розовой бесформенной плоти.
– Вы прибыли на поезде в пятнадцать десять, мистер Денем? – спросил преподобный Уиндем Датчет, засовывая угол салфетки за воротник, так, что почти всю его фигуру теперь закрывал белый полотняный ромб. – Хотя, в общем и целом, они с нами считаются. С учетом возросшего транспортного потока они с нами очень даже считаются. Я из чистого любопытства иногда подсчитываю вагоны в товарных составах, и знаете, иногда бывает больше пятидесяти – намного больше пятидесяти, в такое время года.
Пожилого джентльмена явно вдохновляло присутствие рядом чуткого и знающего молодого человека, если судить по старательности, с которой священник выговорил конец фразы, и небольшому преувеличению числа вагонов в поездах. И в самом деле, взвалив на себя нелегкое бремя направлять беседу, сегодня он справлялся с этим так блестяще, что сыновья поглядывали на него с восхищением; все они немного стеснялись Денема и были рады, что не им приходится говорить. Обилие информации о прошлом и настоящем этого уголка Линкольншира, которую сообщил гостю мистер Датчет, поразило его детей, потому что хотя они и знали о его эрудиции, но успели забыть, насколько она велика, как забываешь число тарелок, хранящихся в буфете, пока по какому-нибудь торжественному поводу их не выставят на всеобщее обозрение.
После ужина дела прихода потребовали от священника уединиться в своем кабинете, и Мэри предложила оставшейся компании перебраться на кухню.
– Это не совсем кухня, – поспешила объяснить гостю Элизабет, – но мы так ее называем…
– Это самая красивая комната в доме, – добавил Эдвард.
– Там у камина есть стойка, где мужчины вешали ружья, – сказала Элизабет и, взяв высокий медный канделябр, пошла впереди, освещая темный коридор.
– Кристофер, покажи мистеру Денему лестницу… Когда у нас в позапрошлом году были люди из церкви, они сказали, что это самая интересная часть дома. Судя по узким кирпичам, данной постройке пятьсот лет – это я говорю «пятьсот», а на самом деле, может, и шестьсот. – Ей тоже захотелось преувеличить возраст кирпичей, как ее отец преувеличил число вагонов.
Свисавшая с потолка большая лампа и камин освещали просторное помещение с балками на потолке, красной плиткой на полу и огромным очагом, сложенным из тех же узких желтых кирпичей, которым, как уверяли, было пятьсот лет. Несколько ковриков и глубоких кресел превратили эту старинную кухню в гостиную. Элизабет, указав на подставку для ружей, крюки для вяления окорока и другие неоспоримые приметы старины и сообщив, что именно Мэри пришла идея устроить здесь гостиную (до этого помещение использовали для стирки, да еще мужчины переодевались здесь, вернувшись с охоты), сочла, что в роли хозяйки дома потрудилась достаточно. Она уселась в кресло с прямой спинкой прямо под лампой, возле длинного и узкого стола, надела очки в роговой оправе и придвинула к себе корзинку с клубками. Через несколько минут на ее губах заиграла улыбка, уже не сходившая с ее лица до конца вечера.
– Пойдете с нами завтра на охоту? – спросил Кристофер, на которого гость произвел приятное впечатление.
– Я не буду охотиться, но от прогулки не откажусь, – ответил Ральф.
– Вы не любите охоту? – изумился Эдвард, он пока не разобрался, что представляет собой этот знакомый сестры.
– Я ни разу в жизни не стрелял из ружья. – Ральф обернулся и посмотрел собеседнику в глаза, потому что не знал, как тот отнесется к подобному признанию.
– Полагаю, в Лондоне у вас не было такой возможности, – сказал Кристофер. – Но не наскучит ли вам – просто ходить и глядеть на нас?
– Я буду глядеть на птиц, – с улыбкой ответил Ральф.
– Тогда я вам покажу место, где много птиц, – вызвался Эдвард, – раз вы их любите. Я знаю одного человека, так он каждый год приезжает из Лондона примерно в это время года, чтобы на них посмотреть. Там и дикие гуси водятся, и утки. По его словам, это одно из лучших птичьих мест во всей стране.
– Возможно, это вообще лучшее место в Англии, – заметил Ральф.
Всем было приятно услышать похвалу родному краю, и Мэри с удовольствием отметила, что в коротких фразах, которыми они обменивались, уже не было настороженной подозрительности, по крайней мере со стороны братьев, и вскоре завязалась увлекательная беседа о повадках птиц, сменившаяся рассуждениями о повадках стряпчих, так что ей было необязательно участвовать в общем разговоре. Отрадно было видеть, что братьям Ральф понравился, во всяком случае, они явно прислушивались к его мнению. Но вот насколько они ему понравились, по его вежливой, но сдержанной манере судить было невозможно. Время от времени Мэри подбрасывала в очаг новое полено, и, по мере того как по комнате разливалось приятное сухое тепло от пылающих поленьев, все, за исключением Элизабет, которая сидела дальше всех от огня, уже мало заботились о том, чтобы произвести впечатление, потому что всех неумолимо клонило в сон.
В этот момент снаружи в дверь кто-то яростно заскребся.
– Пайпер! Ах, черт, придется вставать, – пробормотал Кристофер.
– Это не Пайпер, а Пич, – сказал Эдвард.
– Один шут, надо открыть, – буркнул Кристофер. Он впустил в дом пса и некоторое время постоял у двери, распахнутой в сад, ощущая на лице бодрящую прохладу звездной ночи.
– Да входи же наконец и дверь закрой! – крикнула Мэри, чуть повернувшись к нему в кресле.
– Завтра у нас будет славный денек, – сказал Кристофер.
Он сел на пол возле нее, прислонившись к ее коленям и вытянув длинные ноги в гетрах к огню, – присутствие постороннего его ничуть не смущало. Кристофер был младшим в семье и любимцем Мэри, отчасти из-за сходства характеров, тогда как Эдвард по характеру скорее напоминал Элизабет. Она поудобнее пристроила его голову к своим ногам и слегка взъерошила ему волосы.
«Ах если бы Мэри и меня так погладила по голове!» Поймав себя на этой мысли, Ральф чуть не с нежностью посмотрел на Кристофера. И вдруг представил Кэтрин, как она стоит одна под звездным небом, затерянная в огромном черном пространстве, – и нахмурился. Мэри, поглядывавшая на него украдкой, заметила, что он вдруг помрачнел. Ральф подложил в очаг полено, стараясь как можно аккуратнее разместить его на хрупких пылающих подмостках и при этом сосредоточиться только на том, что происходит здесь, в этой комнате.
Мэри уже не гладила брата по голове, а, устроившись поудобнее, стала, как ребенку, перебирать его густые рыжеватые кудри, укладывая их то так, то эдак. Но в сердце ее пылала страсть куда более сильная, чем сестринская любовь, поэтому, заметив внезапную перемену в лице Ральфа, она еще машинально поглаживала кудри, но сердце ее уже неотвратимо соскальзывало в разверзшуюся бездну, и не было опоры на скользких берегах.
Глава XVI
В то же ночное небо и, можно сказать, на тот же усыпанный звездами его кусочек глядела сейчас и Кэтрин, с той лишь разницей, что она не высматривала там примет хорошей погоды для утренней утиной охоты. Она ходила взад-вперед по гравийной дорожке в саду Стогдон-Хауса, и картина небес для нее была расчерчена тонкими и безлистыми арками перголы, так что побег клематиса иногда полностью заслонял собой Кассиопею или перекрывал своим черным прихотливым узором мириады миль Млечного Пути. Однако в дальнем конце перголы стояла каменная скамейка, с которой можно было увидеть все небо совершенно без помех, разве что справа обзору немного мешали кроны вязов, живописно присыпанных звездной пылью, да серебристый легкий дымок, клубившийся над крышей длинной приземистой постройки. Ночь выдалась безлунная, но света звезд хватало, чтобы разглядеть очертания женской фигуры и заметить, что глаза женщины серьезно, почти сурово устремлены в небеса. Кэтрин вышла в ночной сад, благо было не очень холодно, и не столько для того, чтобы понаблюдать зорким взглядом астронома за небесными явлениями, просто ей хотелось забыть хоть ненадолго о чисто земных и досадных моментах. И как ценитель литературы в подобных обстоятельствах перебирал бы книги одну за другой, так и она вышла в сад, где звезды – вот они, под рукой, даже если на них не смотришь. Она чувствовала себя несчастной, тогда как рассчитывала, что будет очень счастлива, – именно это, насколько она могла судить, и было причиной горького чувства, которое не давало ей покоя с тех самых пор, как она два дня назад приехала сюда, и в конце концов стало таким нестерпимым, что ей пришлось покинуть семейное сборище и выйти на воздух, чтобы в одиночестве поразмыслить над всем этим. На самом деле она вовсе не такая несчастная, просто ее двоюродные братья и сестры так считают. В этом доме полным-полно молодежи, ее кузенов и кузин, в основном ее ровесников или помладше, от их зорких глаз ничего не скроешь. И похоже, все это время они присматривались к ней и к Родни, вероятно в надежде увидеть нечто такое, что связывает эту пару, но ничего не находили; и когда они так на нее смотрели, она мечтала лишь об одном – в Лондоне ей подобная мысль даже в голову бы не пришла, – остаться наконец наедине с Родни и своими родителями. Ну, может, «мечтала» – не совсем верное слово, во всяком случае, ей этого не хватало. И это угнетало ее, поскольку она привыкла к тому, что ее желания выполняются, и нынешняя ситуация задевала ее самолюбие. О, если бы она могла отбросить привычную сдержанность и поговорить с кем-нибудь начистоту о своей помолвке, чтобы лишний раз убедиться, что поступает правильно. Никто не критиковал ее, не осуждал, только все почему-то так и норовили оставить ее вдвоем с Уильямом; и это еще ничего, если бы родственники не делали это с такой подчеркнутой деликатностью, но, верно, даже это можно было снести, если бы все не умолкали вдруг в ее присутствии и не смотрели настороженно и чуть ли не участливо, из чего можно было сделать только один вывод: они не одобряют ее поступка.
