Слава Бродский - Страницы Миллбурнского клуба, 5
Он подавил искушение немедленно ее выгнать. Что ж, строительства требовало и это. После той ночи Вера вздумала относиться к нему по-матерински: она кормила его, следила за его гардеробом, напоминала о домашних делах. Казалось, она совершенно забыла и о ремонте, и о том, за кого приняла его сгоряча, смирилась с его нищенскими привычками, скребла и мыла квартиру и всеми средствами и способами избегала секса, как инцеста. Однако он был непреклонен – два раза в неделю, иначе нелепое сожительство теряло смысл.
Они пригласили к себе старых друзей. Все напрасно. Вера боролась с квартирой, перевезла от себя часть мебели, он юлил и шел на компромиссы – кое-что разрешал, чтобы в нужный момент воспротивиться двуспальной кровати, его угнетало нашествие мягкой мебели, непоправимо разрушавшей оригинальную акустику. Она грустно качала головой, все чаще втягивая его в старческие разговоры о том, что с возрастом следует менять образ жизни: что молодому хорошо, то нам с тобой ... нехорошо, надо уметь меняться, нельзя же всю жизнь жить с вывернутой шеей, почему мы никогда не сходим в театр, почему не купим видео, как все люди...
– Но у нас же тогда не было видео, и ничего, как-то жили, – упрямо говорил он, а она вздыхала и начинала по новой: что тогда – это тогда, а теперь – это теперь, что она никогда так не ощущала своего одиночества, как живя с ним.
И в один прекрасный день она все-таки притащила не видео, так телевизор, распорядившись внесшим мужикам поставить в своей комнате, и вернувшись с работы, он устроил скандал – даже под угрозой разрыва он не мог допустить телевизор, между квартирами с телевизором и квартирами без телевизора пролегает не звуковая – экзистенциальная – пропасть. Он визжал и брызгал слюной, топал ногами, она жалко оправдывалась: «Но я же в своей комнате! Ты что же, считаешь, что у меня здесь нет ничего своего?». Он так пыхтел и топал ногами, что ей показалось, что сейчас у него будет инфаркт, и она испуганно добавила: «Я не буду тебе мешать. Я буду тихонько-тихонько смотреть у себя в комнате». Это завело его еще больше, и размахивая пальцем у нее перед носом, он принялся читать оскорбительные нотации, что заботится о ее благе не меньше, чем о своем, не постеснявшись указать, что она прокакала все возможности как скульптор, и все почему? – потому же. Потому что вместо труда и медитации... труда и медитации... «Я не подписывалась жить в монастыре, – прошептала она, – и никто не давал тебе права судить. Я ухожу». Остаток вечера он проплакал на оставшейся груди, она никуда не ушла и телевизор был вынесен.
Но с тех пор что-то изменилось. Услышав знакомое слово «тогда», она не бросалась больше с умилительной детской наивностью доказывать, что у природы нет плохой погоды, и у них еще чуть ли не полжизни впереди, – она смотрела на него вполоборота, молча и нехорошо осклабившись. Что-то варилось у нее в голове. Бог с ней, он сократился до одного раза в неделю и даже реже, тут уже не до жиру, а только б ноги унести.
Однажды Вера вошла в его комнату, и напомнив ему, что он обещал прибить на двери в туалет щеколду, с присущим ей теперь сарказмом отметила, что хорошо хоть квартира не коммунальная, как бывало.
– А вот я как раз думаю, – произнес он, на ходу подхватывая идею, – что нам надо кого-нибудь подселить.
Тут она просто повалилась на постель и завыла – в целом беззвучно, но с отдельными прорывающимися нотами.
– Потому что тогда кроме нас в квартире жили еще и другие люди, – уточнил он свою мысль.
– Что ты знаешь о других людях?! – зло сказала она с постели (в голосе не осталось ни слезинки). – Где вы все были, когда Додик куролесил в белой горячке? А? Я тебя спрашиваю! Я одна осталась с невменяемым Додиком на руках, я да еще та девка, не помню, как ее звали... Она везла его в диспансер, а он топал на нее ногами и кричал: «Сатана, изыди» ... Хватит. Я ухожу.
Он не обратил внимания. Подобные сцены стали нередки и не новы. А вот именно, не позвать ли Додика? Все-таки лучше, чем совсем посторонний человек. Обдумав все, он пришел к выводу, что с Додиком легче всего сговориться, именно потому, что Додик – алкаш. Только спустя некоторое время он заметил, что она выложила на кровати лифчики (она постоянно носилась с лифчиками, покупая все новые и новые – по понятным причинам, ни один из них ее не устраивал) и рылась в книгах, нахально изымая из полки свои.
– В чем дело? – строго спросил он.
– Я не могу так жить, – сказала она и села на кровать. – С тех пор как ты снова появился в моей жизни, она превратилась в дурной сон. Мне не нужна такая любовь.
Какая любовь? – недоуменно подумал он. – Ну конечно, теперь, когда все устраивается, и Додик считай что переехал (а там пойдет и пойдет), именно сейчас эта стерва должна начать мутить воду.
– Вернешься к маме? – насмешливо сказал он и сейчас же понял, что сказал что-то не то.
Он автоматически, не думая, произнес фразу, которую всегда произносил Леша, когда между Бобом и Верой что-то не ладилось и она угрожала уйти. Эффект был всегда потрясающий. Вера плакала до икоты, заламывала руки, слабым голосом говорила: «Оставь меня», распечатывала таблетки, пила воду из стакана, сидя у окна, безучастно смотрела во двор – и оставалась. Вместо ожидаемой реакции, бурных слез и заламыванья рук она очень тихо повернула к нему голову, а тело осталось сидеть на кровати в той же позе, как каменное.
– Маму похоронили год назад. Разве ты этого не заметил?
Что-то подсказывало ему, что на этот раз она действительно уйдет. И он решился. Почему бы хоть раз не поговорить с ней, как со взрослым человеком, тем более у нее умерла мама, – на какие бὸльшие поводы для взросления может рассчитывать обыкновенный человек?
– Прости, Вера, – сказал он. – Нам надо поговорить.
Вера долго сидела молча.
– Но почему же ты не узнаешь у адвоката? Неужели не скажет? Ведь он стольким тебе обязан! – было первое, что она закричала, придя в себя.
– Адвокат не знает ни номера счета, ни кодового слова. Пойми, узнав, какой это пройдоха, я не мог ему доверять, – устало объяснил он и горько усмехнулся, мысленно подставив в ее фразу цифру на место невыразительного «стольким». – А вдруг он решил бы проделать со мной то же самое? Я не доехал бы и до первой станции.
– Но тот, кто открыл для тебя этот счет...
– Не знал ни меня, ни его. Я все продумал и все учел.
– Как же ты внес этот номер в записную книжку, если ты его не знаешь?
У него возникло ощущение, что он завел в доме попугая, который не способен сконструировать ни одной собственной фразы, а может только повторять то, что когда-то от него же и слышал. Ему захотелось ударить ее по голове – видали вы попугая, которому вы обязаны отвечать на свои же, заученные им, вопросы? Я НЕ ЗНАЮ ЭТОГО НОМЕРА. По нашей договоренности, номера не должны были знать ни он, ни я, это было единственное возможное решение, при котором другой мог чувствовать себя спокойно. А она причитала:
– Бедный, бедный... Ты зациклился на этой книжке. Книжка тебе ничего не даст. Надо искать другие пути, надо искать подходы – ведь счет-то есть, и ты – его законный владелец.
Безмозглый попугай. Ну что ж, пусть, ведь он сам передумал и перепробовал все эти зацепки, иначе как бы догадаться попугаю? Ничего, дай ей время, еще минут пятнадцать, и она придет к тому, что записная книжка – единственная надежда. Что их – теперь уже «их» – единственная надежда: до упора сидеть в этой квартире и с максимальным правдоподобием воплощать все, что удастся вспомнить.
Вера шла по переулку, лихорадочно соображая. Разумеется, ей легко удалось убедить Боба, что вселение Додика – мера совершенно излишняя, можно добиться того же гораздо меньшей кровью, пригласив Додика и дождавшись, пока он начнет блевать. Тогда надо будет проверить книжку на кухне, через стенку, под звуки Додикового блевания. Если Боб поразмышляет, он вспомнит, что этим акустический вклад Додика в жизнь квартиры всегда и ограничивался. Боб заявил, что это уже сделано, еще в тот раз, когда все собирались, но ему все меньше можно было доверять. Постепенно Боб начинал впадать в маразм. Из новых навязчивых идей больше всего раздражала следующая: он якобы припомнил, что число попыток в электронной книжке ограничено. С определенного предела книжка решает, что попала в чужие руки, и больше ее уже ничем не откроешь. Теперь его невозможно было заставить лишний раз опробовать голос, даже когда она пошла на большие моральные расходы, приведя с собой пару подростков из студии и невероятными ухищрениями заставив их заняться любовью в бывшей комнате Додика, чтобы этот мудак произнес пароль на фоне детских стонов и визга пружин в матрасе. Она его тогда чуть не убила.
Все больше теряя связь с окружающей действительностью, Боб лепетал про терпение, самообладание, строительство, Северный полюс, и предчувствуя неладное, она записала его голос на магнитофон, в тысяче вариантов и настроений, что тоже потребовало колоссальной изобретательности: она наврала ему про студию звукозаписи и друзей-музыкантов, которые могут намиксовать все что пожелаешь. Теперь она могла быть спокойна, что даже если он умрет, все тона и оттенки его голоса останутся при ней. Но она не была спокойна. Она не могла ни терпеть, ни ждать – у мужчин всегда слабовато насчет биологических часов, а она думала: пока у меня руки не отсохли, это тот шанс, которого я ждала всю жизнь. Пора и удаче встать с ног на голову (или с головы на ноги?): я куплю себе дом в Италии и устрою студию, обращенную спиной на низкие, плодовитые виноградники и серебряные оливковые рощи, а лицом – на холм, где Леонардо испытывал летательные аппараты с педалями для рук и ног. Педали, вроде велосипедных, приводили в движение деревянные крылья, и сколько ни крути (а крутили не на жизнь, а на смерть), слуги, впряженные в летательный аппарат и столкнутые с холма, падали на землю и разбивались. Гений Леонардо просчитывал все правильно, загвоздка же заключалась в дереве: недостаточно легкий материал. Если изготовить подобный аппарат из современных пластмасс...
