Авалон. Возвращение короля Артура - Стивен Рэй Лоухед
— Мне там было плохо, — признался Джеймс. — Лондон — не мое место.
Эмрис неожиданно улыбнулся, прикрыв глаза.
— Да, — вздохнул он, словно получил долгожданное подтверждение каким-то своим мыслям. Джеймс и Рис удивленно смотрели на старика. — Забудь о Лондоне, — решительно проговорил Эмрис. — Хочу тебе кое-что показать. Согласен?
— А у меня есть выбор?
— У всех есть выбор, — пожал плечами Эмрис. — Судьба зовет лишь один раз в жизни, и у каждого человека есть выбор: ответить на зов или проигнорировать его. Оставайся или идем, выбор за тобой.
— Если я откажусь, — спросил Джеймс, — что будет?
— Да ничего особенного. Земля будет вращаться по-прежнему. Только это будет уже другой мир, но в нем останутся невежество, нищета, преступления и пороки, их будет становиться все больше. Партийная борьба, соперничество, жадность и коррупция со временем сделают все политические и социальные системы бессильными — но и в этом нет ничего нового. Беды будут расти и множиться, пока эта нация, наконец, не падет во тьму. Если не пойдешь со мной, на какое-то время останешься в стороне от всего этого, но ненадолго.
Он говорил мягко, бесстрастно — так опытный врач перечисляет симптомы распространенной болезни.
— А если я пойду?
Эмрис улыбнулся и развел руками.
— Одному Богу известно.
— Звучит привлекательно.
— Ну, хорошо, — вздохнул Эмрис. — Что ты хочешь, чтобы я сказал? Тебе нужны обещания славы и богатства? Хочешь пронестись по небу кометой? Желаешь, чтобы твое имя огненными буквами написали среди звезд? Стремишься стать самым почитаемым человеком в этом или любом другом столетии? Может случиться и так, только правда в том, что я не знаю, как оно будет. Можешь добыть позор и поношение, тебя будут оскорблять. Даже убить попробуют.
— М-да, — протянул Джеймс. — Значит, либо триумф, либо трагедия.
Эмрис не шевелился, но его золотистые глаза потемнели от плохо сдерживаемого напряжения. — Идем со мной, Джеймс. Я не могу сказать тебе, что ждет впереди, но самое удивительное приключение в твоей жизни я обещаю твердо. Как бы все не сложилось, мы поднимем такой шум, которого мир никогда не забудет.
Вот в этот момент Джеймс и поверил ему. В голосе старика звучала такая искренность, сам он казался таким убежденным, что не поверить было невозможно. И все-таки Джеймс не мог заставить себя сделать первый шаг.
Возможно, все дело было в недосыпе, двое суток — не шутка. А возможно, виной тому было простое глупое упрямство.
— Я просто с ног валюсь от усталости. Давайте отложим решение до утра. Подумать надо. А утром я скажу.
— Нет. — Эмрис медленно покачал головой, его золотые ястребиные глаза слегка сузились. — Завтра будет уже поздно, Джеймс. Время пришло, и другого не будет.
Джеймс все еще колебался. Он чувствовал напряжение, идущее от Эмриса волнами — как будто его сотрясала огромная сила, которую он изо всех сил пытался удержать под контролем. Он чувствовал…
— Момент настал. Ты должен сделать выбор сейчас.
Глава 14
«Буря» шла низко над гладкими голыми по зиме холмами Глен-Морвена, земля рябила в ярком свете прожекторов. Чем дальше они летели, тем больше Джеймс восхищался навыками Риса; он без труда управлял быстрым, маневренным вертолетом с повадками лучших пилотов Королевских ВВС.
— Вот, — сказал Эмрис, его голос звучал в наушниках. — Это здесь.
Они покинули Глен Слугейн Лодж глубокой ночью. Словно во сне, Джеймс брел по темной лужайке к вертолету. В кабине они пристегнули ремни — Рис и Джеймс впереди, Эмрис позади. Рис запустил двигатель на прогрев, раздал наушники, быстро провел предполетную подготовку, открыл дроссельную заслонку, и они начали набирать высоту, медленно вращаясь в бесконечной, усыпанной звездной пылью тьме.
Сделав длинный, пологий поворот, вертолет взял курс на северо-запад, прочь от Бремара, и дальше шел над дикими холмами Марского леса. Через некоторое время Рис повернул на юго-запад и включил автопилот. Джеймс откинулся на спинку кресла и попытался получить удовольствие от полета, но, кроме редких фонарей одиноких ферм далеко внизу, фар машин на дороге, или далекого сияния города, ничего не было видно. Вскоре даже эти маленькие огоньки исчезли.
Тьма наверху, тьма внизу, словно во чреве кита или в глубокой пещере. Ощущение движения пропало. Джеймсу казалось, что они зависли между небом и землей, застыв во времени и пространстве. Лица, освещенные зеленым свечением приборной доски, казались призрачными, они сидели в слегка вибрирующем коконе, вселенная вокруг замаскировалась, стала невидимой и неведомой. Джеймс прислушался к рокоту двигателя — приглушенный наушниками, он звучал как далекий гром — и почувствовал, что погружается в своего рода сон наяву.
Хотя он по-прежнему сознавал себя и окружающее — Рис рядом, собранный и молчаливый, свист лопастей, ветер и всепоглощающая тьма — его мысли неслись бурным потоком, в котором все смешалось: металлический привкус лондонского воздуха, устланные ковром лестницы в Кензи-Хаус, поскрипывание дворников по дороге домой из Питлохри, бумаги в руках Коллинза, стук подошв по парковой дорожке, орган во время службы в церкви, старая копия свидетельства о рождении, запах вареной капусты в доме Говарда Гилпина, улыбка Кэла при виде Изабель, входившей в комнату… и так без конца.
Сколько он оставался в этом полусне-полуяви, Джеймс не знал. Может быть, века, или минуты… Образы в сознании наслаивались, образовывали причудливые калейдоскопические комбинации, но тут же рассыпались и создавали новые еще более странные картины. Время, как и мир за бортом, превратилось в ничто; оно могло существовать, но больше не имело смысла. Джеймс существовал так же: живой, но безвольный, внешне неподвижный, а внутри — шквал бешеной, бессвязной деятельности.
Затем, спустя целую вечность, Эмрис произнес: «Это здесь», — и Джеймс вздрогнул от звука его голоса. Он увидел внизу быстро приближающуюся землю. Через минуту вертолет уже застыл неподвижно… только вот где? Ночь длилась. Темнота окружала их. Джеймс понятия не имел, сколько времени они летели и где находятся. Рис выключил двигатель и фары, и какое-то время они подождали, пока лопасти перестанут вращаться. Затем ступили на землю, в полное безмолвие. Ни машин, ни лая фермерских собак вдалеке, даже ветер не шелестел сухой травой под ногами.
—
