Шпион смерти - Борис Николаевич Григорьев
— А у вас есть хоть какие-то сведения на пленных?
— Нет, и вряд ли они есть в других музеях. После войны русских репатриировали в Россию, и всю документацию отправили вместе с ними. А вы разве не пытались собрать сведения у себя в стране?
— Нет, знаете, раньше это было табу, а теперь… — теперь появились другие обстоятельства.
Норвежка не стала задавать вопросов, какие это были обстоятельства, и направилась было опять на свое рабочее место, но на полпути остановилась и сказала:
— Авы знаете, попытайтесь разыскать фру Хейберг, возможно, она еще жива. После смерти мужа ее забрал к себе сын, и теперь она живет неподалеку в местечке Балланген.
— Спасибо, я попробую.
До Баллангена никакой транспорт не ходил, и ему пришлось возвращаться в гостиницу, где он оставил арендованный в Кируне «опель». Наскоро перекусив и приняв душ, он немедля тронулся на нем в путь. Времени было три часа пополудни, но световой день здесь был еще достаточно долог, чтобы успеть добраться до местечка, где проживала фру Хейберг — единственный, возможно, на всем свете человек, который хоть что-то мог рассказать об отце. Он пожалел, что не догадался договориться с музеем о том, чтобы организовать перефотографирование снимка, который он смог бы показать старой женщине, но времени на это у него теперь уже не было. Вполне возможно, что дубликат фотографии сохранился в семье Хейбергов.
Шестьдесят километров по живописной дороге, серпантином петляющей по берегу фиорда, он преодолел за час с небольшим. Все прелести природы — низвергающиеся водопады, глубокие захватывающие дух пропасти, живописные мосты, открывающаяся местами панорама моря с нарисованными на ней белыми пароходами, — все проходило мимо его сознания. Он гнал машину, как будто кто ему сообщил, что фру Хейберг находится при смерти и с минуты на минуту навсегда унесет с собой все тайны.
Домик, где жила фру Хейберг, указали ему сразу. Местные жители хорошо знали друг друга, и это напоминало ему родную липецкую деревню. Когда он подъехал к стоявшему в стороне от дороги деревянному красному домику с двумя верандами и черепичной крышей, он вдруг стал сомневаться в целесообразности своей поездки. Нет, он не стеснялся вступать в контакт с незнакомыми людьми, не боялся опасности расшифровки, которую он мог бы навлечь на себя. Ему стало страшно оттого, что он соприкоснется с людьми, которые знали отца й станут рассказывать о нем такое, чего он, может быть, вовсе не хотел бы услышать.
Так сидел он в нерешительности несколько минут. Потом открыл дверь, вышел из машины и по уложенной цементными плитами дорожке пошел к дому. Вокруг никого не было, он поднялся на веранду и нажал кнопку электрического звонка. Никто на его звонок не откликался. Он нажал еще раз, но результат был все тот же: кажется, в доме никого не было. Только после третьего звонка он услышал в доме какое-то шевеленье и слабый старческий голос, говорящий что-то по-норвежски.
Дверь медленно отворилась, и он увидел старую, сгорбленную возрастом женщину, одетую в национальную норвежскую одежду. Она острым бегающим взглядом измерила его с головы до ног и спросила без всякого удивления:
— Тебе кого?
— Мне фру Хейберг, — ответил он по-шведски.
— Ты — швед?
— Нет, я иностранец и приехал из России.
— Из России? Вон как? А зачем тебе понадобилась фру Хейберг?
— Это долгая история. Мне сказали, что вы должны знать моего отца.
Она опять внимательно посмотрела на него, улыбнулась и исчезла в доме. Он не знал как расценивать этот поступок старушки и в нерешительности застыл на пороге. Ждать пришлось недолго: старуха опять появилась, с трудом волоча за собой два венских стула. Он бросился ей помогать, а она засмеялась и сказала:
— Поставь их вон за тот стол на веранде, а я скоро приду.
Он сделал, как она велела и напрягся от ожидания и нетерпения. Старушка замешкалась, но появилась снова — теперь уже с огромным пледом в руках. Она постелила плед на один из стульев, села и плотно закутала свое тщедушное тельце его длинными концами.
— Это мое любимое место. Люблю здесь сидеть и думать. Только сын с невесткой не разрешают мне выходить на веранду, боятся, что я простужусь. — Фру Хейберг захихикала. — Дурачки, как будто простуда — это самое страшное в жизни. Тебя как зовут-то?
— Борис.
— А меня Дагни. Дагни Хейберг.
— Очень приятно.
— Ты где так хорошо выучился шведскому?
— Работаю в Швеции.
— И где же ты работаешь?
— В торговом представительстве. Инженером.
— Надо же — инженером! — удивилась фру Хейберг. — А мои дети так и не выучились ничему. Их было у нас семеро: пятеро мальчиков и две девочки. Они все, как один, остались здесь, а чему здесь можно выучиться? Двоих сыновей выучило море: один рыбачит, другой плавает матросом на пассажирском судне, а третий выбрал в учителя землю. Он — фермер, у фермера я, значит, и живу теперь. Да, вот так-то.
— Вы упомянули только троих…
— Это так. Двое мальчиков погибли здесь, когда высадились вместе с союзниками на наш берег. А две дочки… Девочки они и есть девочки: вышли замуж и живут себе отдельно. У них все хорошо, — поспешила она добавить.
Неожиданно она перестала улыбаться, ее личико, и без того морщинистое, превратилось в сморщенную тряпочку. Она какое-то время сосредоточенно смотрела мимо него и думала о чем-то своем.
— Пока был жив муж, а дети со мной, я жила, а теперь… — Она махнула рукой. — Ты не думай, что все дело в старческой немощи. Нет, просто осталась совершенно одна. Дети очень хорошие, они часто меня навещают, но у них своя жизнь. А Лауритс… Без Лауритса я просто осиротела. Не годы давят на меня — хотя я уж и не такая молодая…
— А сколько вам лет, фру Хейберг?
— Мне-то? А уж восемьдесят второй недавно пошел. Но хватит жаловаться. Давай рассказывай, зачем приехал.
Фру Хейберг явно импонировал сам факт того, что она могла еще кому-то понадобиться и что вот нашелся человек, который не поленился приехать к ней аж из самой
