Дмитрий Емец - Череп со стрелой (СИ)

— Где-то. Берут, — ответил Меркурий и продол­жил совсем о другом: — Никаких особых чудес. Нет. Все открыто. Каждый сам выбирает. Как далеко он нырнет.

Меркурий повернулся и, наклонившись вперед, пошел к ШНыру. Скрипел снег. Огромные, как ко­рабли, валенки удалялись по тропинке. Афанасий не выдержал. Побежал по тропинке, увяз в снегу, но, все же обогнав валенки, преградил им дорогу:

— Постойте! Зачем вы рассказали мне о замуро­ванном?

Это. Легенда.

Афанасий не поверил:

— Неправда! Вы догадались! И что мне делать, если ко мне прицепился эль? Засунуть себя в зем­лянку? Похоронить живьем?

— Зачем. Хоронить, — удивился Меркурий. — Ныряй. Ты же шныр.

— Нырять?! Но если в болотеэль что-то почув­ствует...

— В болоте.Полно элей. Еще одним. Их не уди­вишь, — отрубил Меркурий.

— Но это мой эль! Через одну девушку. Мы с ней одно, и эль, значит, общий!

— Чушь.

— Что чушь? Я чувствую, как он шевелится в ней, а это все равно что во мне! Я думаю, он видит мои­ми глазами! Шпионит в ШНыре через меня! — вы­палил Афанасий, испытывая радость, что может вы­говорить все, что неделями гнило в нем

Меркурий заглянул в глаза Афанасию, точно же­лая получше отпечататься в памяти следящего эля.

— Белдо тебе. Наплел. Все это, — произнес он утвердительно, точно лукавый старичок оставил в зрачках у Афанасия визитную карточку.

— Белдо, — подтвердил Афанасий.

— Чушь. Ничего эль. Не видит. Он тупая личинка. Пожирает ее разум и силы. И с каждым днем стано­вится. Сильнее. Если хочешь спасти девушку, ныряй. И не бойся его. Он сам. Тебя. Боится.

— Кто меня боится? Эль? — не поверил Афанасий.

— Они все боятся. Кто не боится. Тот не пугает. Иди — и ныряй! — отрезал Меркурий.

И это был практически единственный случай за всю историю ШНыра, когда Меркурий Сергеевич произнес что-либо с восклицательной интонаци­ей. А в следующую секунду Афанасия развернули за плечи и легонько подтолкнули к пегасне.

И Афанасий пошел. Поначалу он был преиспол­нен мужества, но чем дальше отходил от Меркурия, тем меньше оставалось в нем решимости. Теперь ему казалось, что он непременно залипнет в боло­те,Меркурий — старый маньяк и все на свете идио­тизм. И зачем он разоткровенничался? И перед кем? Присохшая ватка на усах — ха! Герой! Сам пускай ныряет!

Афанасий стал оборачиваться, собираясь сер­дито взглянуть в спину Меркурию, но встречная ветка дала ему подзатыльник, сбив с него шапку. Афанасий от злости сломал ее. Ветка была уже гиб­кая, наполненная силой весенней жизни, с зеленым ободком на сломе и набухшими почками. Афанасий смотрел на нее, жалобно повисшую на полоске ко­ры, и кусал губы.

Синяя закладка, которую давно уже ждали от не­го, предназначалась для парня, уже много месяцев боявшегося выходить из дома. Отправляясь утром в университет (он учился на третьем курсе тишайше­го философского факультета), он до боли сжимал в ладони газовый баллончик и бесконечно про­кручивал в голове отработанный на мешке прямой правой. Мешок висел в коридоре, всем мешал и, ког­да его задевали, обидчиво отплевывался опилками.

Бедняга довел себя до запущенного психоза. Он ненавидел и боялся всех подряд. Консьержку, кото­рая не могла его запомнить, хотя он жил в подъез­де с десяти лет. Контролера в троллейбусе, который мог проверить у него проездной. С проездным все было в порядке — но мало ли что придет в голову человеку, избравшему сомнительную профессию, связанную с проверкой чужих билетов? Недоучен­ному философу мерещилось, что каждый идущий ему навстречу мужчина набросит ему на шею удав­ку, а всякая шумная компания собралась с един­ственной целью: избить третьекурсника, который недавно в работе по Канту сделал смелое допуще­ние, что Кант читал Платона в неудачном немецком переводе.

«А вот плевать мне на тебя! Все равно ведь не найду! Никогда синюю с первого раза не нашныришь!» — подумал Афанасий и удивленно остано­вился.

По этой проскочившей у него мысли «не найду!» он определил, что ужепереступил свой страх, и это преисполнило его радостью.

***

Афанасий должен был нырять на Белом Танце. Широкогрудый и мощный мерин в нырках был без­отказен, а в полете настолько плавен, что на нем можно было дремать как на диване. Его огромные крылья красотой уступали лишь крыльям Икара. Да—да, единственное крыло Икара было так прекрасно, что многие забывали, что второго у него нет, и при­знавали превосходство крыльев Икара над крылья­ми остальных пегов.

Но, увы, сам Белый Танец совершенства своих крыльев не ценил и полетами интересовался мало. В жизни у него была одна ценность — еда. И как все без исключения люди (и животные), имеющие одну ценность или один дар, Белый Танец достиг в направлении этой ценности исключительных вы­сот. Сочетая в себе несочетаемое, он являлся одно­временно и гурманом, и обжорой. Получив утрен­нюю порцию сена, Танец зарывался в него мордой и бесконечно долго обонял. Ну просто жеманная барышня, которой подарили цветочек. Затем — не менее долго — выбирал губами отдельные травин­ки и жевал их медленно, с чувством, с толком, с рас­становкой.

По мере того как первые травинки достигали же­лудка, у Белого Танца пробуждался зверский аппе­тит, и обжора в нем настолько побеждал гурмана, что остаток корма он проглатывал в один момент и начинал просовывать морду в проход и попро­шайничать. В такие минуты он был способен со­жрать все что угодно, даже кепку или промаслен­ную тряпку, выдернутую из кармана у Кузепыча, а однажды сожрал живого воробья. Это произошло так неожиданно, что никто ничего не понял и толь­ко Макс клялся, что не врет, и показывал перья. Ему не верили, но Макс орал с такой убежденностью и так размахивал ручищами, что это сочли правдой, потому что иначе он сокрушил бы пегасню.

В пегасне Афанасий сразу направился к деннику Белого Танца. Тот внимательно посмотрел на его пустые руки и решил Афанасию не радоваться. А то еще порадуешься забесплатно и в следующий раз сухари с сахаром только во сне увидишь.

Умный! Главное в жизни что? Хавчик! — одо­брил Макар, чистивший свою светло-серую кобыл­ку Грозу.

Макар чистил Грозу так часто и достигал такого невероятного результата, что шутили, будто после его чистки муха, пробежав по спине кобылки, оста­вит жирный след от лапок. Как-то он даже к кры­льям полез со скребком, за что получил от Мерку­рия нагоняй. Летные перья молодых, едва вставших на крыло пегов повредить очень просто. Максимум, что разрешено, — протирать их теплой водой и губкой. Да и то без усердия.

Рядом с Грозой Макар всегда бывал другой — смягчившийся, с сияющими глазами. В обычных же условиях Макара мало кто мог вынести. Он хвастал­ся, дерзил и чуть что зыркал на всех, как мировая революция на классовых врагов.

Видя, как Макар трясется над Грозой, Яра как-то посоветовала: «А ты ее поцелуй!» «Зачем?» — не по­нял Макар. «Про царевну-лягушку читал? Вдруг и твоя Гроза в кого-нибудь превратится?» — «В Юлю, которая может перелезть через трехметровый за­бор, не расплескав кофе из пластикового стакан­чика!» — брякнула Рина, знавшая, что Макар бегает в город встречаться с ней, и даже не совсем безу­спешно, потому что однажды он явился с фонарем под глазом и следами помады на щеке.

Макар на мгновение застыл, а потом разорал­ся и бросил в Рину ведро, из чего она заключила, что какая-то доля истины в ее словах есть. Хотя эту Юлю она видела до того всего один раз, когда та вместе с Родионом вытащила их от берсерков. Осо­ба решительная, хотя решительность можно было проявлять и менее активно.

Афанасий оседлал Белого Танца и вывел его во двор. Мерин взглядом мечтателя посмотрел на не­бо, где сквозь хмурые тучи проступала единствен­ная звезда, крупно шагнул, как бы мечтая сразу взле­теть и снести все преграды на пути к этой звезде, а потом вдруг остановился, развернулся, вздохнул и потащился в пегасню. Его осенила мысль, что мож­но своровать немного сена у Ланы или Бинта, не отличавшихся драчливым нравом.

Но, увы, Белому Танцу суждено было совершать великие дела. Афанасий прикрикнул на него, за­ставил протащиться три круга, проскакать, а затем поднял пега на крыло. Громадные крылья распах­нулись. Танец взлетел легко, без усилия, но даже в полете грустно косился на пегасню, где стояли дру­гие счастливые пеги, не занятые спасением челове­чества.

Постепенно Танец начал получать удовольствие от полета и потащил как буксир. Довольно быстро они набрали нужную высоту. Афанасий знал, что уже достаточно, но все равно откладывал момент нырка. Он заставлял Белого Танца подниматься медленно и придерживал его, когда тот ускорялся. Это раздражало пега, и, выражая недовольство, он загребал в полете передними ногами, точно пытал­ся скакать по воздуху.