Царь Горы, или Тайна Кира Великого - Сергей Анатольевич Смирнов
Когда пиршество, длившееся трое суток вподряд стало подходить к концу, Кир призвал к себе своих глашатаев и через них обратился ко всем горным племенам с таким вопросом*:
-- Воины! Какой из дней вам больше понравился: тот, когда вы в поте лица рубили кустарник, или тот, когда вы сели пировать со мною, Киром из рода Ахеменидов?
Нетрудно было предсказать дружный ответ персов.
-- Тогда я, Кир, царь персов, Ахеменид, скажу вам, персидские воины! Если вы пожелаете следовать за мною, то у вас будут и эти блага, и еще в тысячу раз больше. Верю, что вы ничем не уступаете мидянам, которые считают себя нашими властителями. Настало время, когда вы должны обрести первенство на всех землях, которые завоевали наши общие с мидянами предки многие века назад. Идите за мной, и все народы скажут: “Вот лучшие воины на земле, созданной по воле Ахурамазды!”
И все персы, услышав такую речь, поднялись в едином порыве и двинулись со всех сторон к своему царю. Это движение -- всего несколько десятков шагов -- было подобно начальному движению горной лавины, ибо оно уже не могло остановиться и, обретя полную мощь, в скором времени потрясло весь поднебесный мир.
И Кратон Милетянин, чужак среди персов, был при этом великом начале, двинулся с первым весом персидской лавины и вместе с этой неудержимой лавиной достиг пределов мира.
На пятый день, отдохнув от пиршества, соединенное войско покинуло предместья Пасаргад и тронулось на север, в направлении Эктабан.
Повод для огорчения имел только верный хазарапат Кира Уршаг. Царь не взял его с собой в поход, велев с сотней воинов охранять Пасаргады и дворец от пожара и разбойничьих наскоков. В продолжение двух часов, пока войско удалялось от города, можно было различить вдали, у стен дворца, алый гиматий Уршага, который он надел для проводов.
Странное чувство владело мною в первые недели похода на Эктабаны. Я находился в гуще войска, жил в палатке, днем видел сверкающие медью парфянские шлемы, а вечером сидел у костров вместе с воинами. И вот мне казалось, что я до сих пор остаюсь лазутчиком, проникшим в лагерь вражеской армии, и надо узнать о ней как можно больше, а потом спешно пробираться через горы и докладывать обо всем Киру.
Между тем, Кир был рядом, он сам вел это войско. Он жил, как и воины, в обыкновенной палатке, так что Гарпаг, наверно, совестился, обитая или в обширном шатре, или в лучшем из домов селения, у которого останавливалось войско. Видно, Гистасп и Губару роптали по этому поводу, раз однажды у большого костра я услышал слова Кира:
-- Пускай старик понежится. Туман вредоносен для моего доброго Гарпага. У него больные ноги, и хребет уже не гнется, а его послали в такую даль.
Я с нетерпением ожидал часа, когда Кир вновь призовет меня и пошлет куда-нибудь с важным делом, для выполнения которого лучше всего годится Болотный Кот. Например, в Эктабаны: разведать, что на уме у Астиага, а там или вовсе заморочить ему голову, или просто тихонько отделить ее от туловища и припрятать в надежном месте.
Однако Кир как будто забыл о чужестранце и в первый месяц похода ни разу и не призвал его к себе, чтобы дать важное поручение. Впрочем, как я заметил, он не особо жаловал и других чужестранцев -- иудея Шета и вавилонянина Аддуниба,-- которые следовали вместе с ним.
Теперь, когда двинулась великая сила, Кратон с его повадками и его уменьем уже как будто не требовался царю персов. Кир наконец принял все необходимые решения и весь превратился в действие, отказываясь наперед от всяких советов, а тем более от коварных, скрытных замыслов. Обижаться на него за это было по меньшей мере неблагоразумно.
Кир-военачальник ничем не отличался в этом походе, особенно в первый месяц, от Кира-охотника. Он почти не слезал с коня, зорко, с прищуром, осматривался, хотя в его взгляде не было подозрительности, недоверия к чужим воинам. Приказания он отдавал больше руками, чем голосом, словно стараясь сберечь тишину, необходимую в начале охоты, при выслеживании зверя. Теперь, когда все подчинялись ему, я не замечал в его лице и в его манерах ни малейшего высокомерия, даже чрезмерной властности, какую он проявил, когда поборол вепря и одним взглядом покорил чужое войско.
Однако вскоре после того, как войско спустилось в равнинную область, между нами все же случился короткий разговор, заставивший взволновано биться мое сердце.
Однажды в полдень с ясных небес послышалась чудесная мелодия. Царь приостановил коня и стал вглядываться в вышину. Невольно задрали головы и сопровождавшие его воины.
Маленькая птаха темной точкой дрожала в синеве, а ее звонкая песня заливала, казалось, всю равнину.
Я не сдержался и, вновь дерзко окликая свою Судьбу, произнес чересчур громко:
-- Жаворонок!
Кир сразу обернулся, остро взглянул на меня и поманил рукой. Его воины расступились. Я подъехал к царю.
Поначалу он долго смотрел в небеса, будто подозвал меня только для того, чтобы я разделил с ним это безмолвное наблюдение.
-- Скажи, эллин, этой птицей, по-вашему тоже владеет Судьба? -- вдруг прроговорил он, не опуская взгляда.
Я ответил не сразу. Сначала поразмышлял, дабы сказать не слишком нарочито и прямолинейно, то есть по-варварски.
-- Думаю, любой эллин завидует этой птице, когда слышит ее песню,-- наконец нашел я пригодные слова.-- Эллин скажет, что жаворонку дарована такая счастливая Судьба.
-- Дарована? -- удивился Кир и, “опустившись” с небес, испытующе посмотрел на эллина.-- Но разве то, что даровано, может назваться Судьбой.
Не раз за свою жизнь я вспоминал и вновь обдумывал эти слова, но и до сих пор не смог постичь всю их глубину, их тайну.
Азелек жила в отдельной палатке. По слухам, ходившим среди войска, того требовал скифский закон, запрещавший спать под одной крышей с иноплеменником. Она часто охотилась; иногда вместе с персами, но чаще
