Олег Сенцов - Купите книгу, она смешная
День прошел удачнейше, вечер был удивителен, ужин был великолепен – мясо было такое свежее, что бегало от меня по тарелке, демонстрируя частично оставшиеся инстинкты самосохранения. И тут Джим, тихим голосом, каким всегда сообщают только самые плохие новости, сказал, что завтра он уходит. Мой вопрос с куском в горле: «Куда?» прозвучал крайне хрипло и неразборчиво. «И насколько?» — добавил, сглотнув, более внятно, чей-то незнакомый мне голос. Куда и насколько он уходит, Джим, естественно, не знал. Знал, он лишь наверняка, что ему надо уйти, ему надо побыть одному, надо подумать. Но главное – ему надо идти, это он точно знает! Очень резонные аргументы, что ни говори, основательные и логичные, тут уж не поспоришь!
— Ты меня бросаешь? – произнес я сакраментальную фразу, которую произносят миллионы женщин, примерно такому же количеству мужчин, завязывающих ботинки с суровым лицом в прихожей.
— Нет. Просто мне нужно в путь. И это отрезок я должен пройти сам. Извини. Но ты ведь никуда, пока не собираешься съезжать? Ты вроде всерьез решил заняться сельскохозяйственной деятельностью? – Джим даже улыбнулся и я понял, что все в порядке и что он вернется. Я всхлипнул и прижался к нему, стараясь не испачкать его поплывшем макияжем, а свободною рукой начал снимать бигуди.
Почти весь вечер мы провели вместе, практически не разговаривая – это и ни к чему, ведь мы хорошо знали друг друга, но не знали, сколько продлится разлука, поэтому не тратили время на слова – просто молча сидели рядом. Утром Джим, не прощаясь, ушел. Пешком, через пустыню, один. Я знал, что он поступит именно так – по-другому и быть не могло. Он не хотел, чтобы кто-то догадался о его намерениях, но уже к обеду весть об его исходе облетела нашу маленькую коммуну и тут же, в меру стихийно, начала образовываться первая партия последователей-преследователей, которая уже к вечеру, в составе нескольких десятков человек, выдвинулась в след Джиму. Ушли большинство монашек и часть рабочих. Из местных, которые также, вкраплено и периферийно участвовали в торжествах, лекциях и митингах, не ушел никто. Их было не сдвинуть с места ничем. Наверное, прилети завтра добрые инопланетяне, чтобы эвакуировать нас всех с Земли в связи с каким-нибудь вселенским катаклизмом, о котором мы, естественно, ни сном, ни духом, эти в бусах держались бы за свои домики из навоза до последнего дротика. А я тем временем приготовился к вечерней поездке – она правда была совершенно в другом направлении, очень приземленной и корыстной, в отличие от возможно бесконечных и бесцельных скитаний Джима. Но, как говаривали римские повара: «Цезарю — салат, а нам уже что останется…»
Я побрился, впервые за много недель, попросил одну из оставшихся сестер остричь мне волосы, надел кое-что из запасов, что Елен натаскала для Джимми, ходившим теперь, замотанный в какие-то простынки, и стал отдаленно напоминать человека! Барнс был готов ехать обратно с радостью, кочегар не высказал каких либо внятных пожеланий, и я отправил их прогревать паровоз. На хозяйстве оставалась Наоми, та самая которую я спутал с Эолой, но в последний раз я ее уже ни с кем не спутал… но эти подробности только в письме с гадкими картинками для хороших мальчиков, которые вручную перепишут эту книжку. Так вот, Наоми, считая, что теперь с очередной сменой власти в доме, настала ее очередь покомандовать, слишком круто начала – не успел я ступить за порог, как поднялся ее визг, в который она вложила все свои организаторские способности, и мне пришлось вернуться. Я очень быстро охладил ее командирскую прыть, попросив при всех принести мне стакан воды, затем его же и выпить, успокоиться и никогда впредь так не кричать. Все засмеялись, Наоми, конечно же, зашипела как кошка на сковородке, но, тем не менее, я продемонстрировал, кто здесь главный, даже если он ненадолго отлучится. Уладив домашние проблемы, хотя до конца их уладить можно, лишь доделав оградку вокруг камешка с надписью: «Покойся с миром, Мэри», я, захватив нескольких одомашненных чернорабочих (если бы видели их, то поняли, насколько это слово было двусмысленно по отношению к ним) поспешил к уже попыхивающему в сумерках паровозу. Барнс подогнал его поближе к полю, парни перекидали стог в оставшиеся от Джеббса полвагона, мы заглушили отрезанный борт прочной сеткой, я залез сверху на сеновал и приказал кучеру трогать. Машинист дал обязательный гудок, без которого, как известно, ни один паровоз или пароход не в состоянии сдвинуться с места и мы застучали в сторону побережья.
Так как паровоз развернуть было негде, то он ехал задним ходом, не спеша — нам не надо было особо торопиться, мы рассчитывали прибыть в Порт к утру. Я лежал на спине и смотрел вверх на звезды. Бывает так, что живешь, живешь, погруженный в какие-то свои дела, считая их очень важными, и мир как бы сужается вокруг тебя и твоих проблем и кажется что ничего главнее их уже нет, и что вообще больше ничего нет, а мир только из вас и состоит. А потом поднимаешь случайно голову вверх, в безлунную звездную ночь. И стоишь. И смотришь. И очень быстро начинаешь понимать, что ты такая пылинка, а все твои проблемы и дела еще меньше, и что есть на свете где-то там вещи, и поважнее, и помасштабнее, чем весь мир, который ты можешь себе представить. И вот так стоишь и смотришь. Минут пять-десять. На большее не хватает – я проверял. Все равно ничего не понятно, что там и где там, и как оно все там устроено. Идешь дальше и думаешь. Даже не думаешь – ощущаешь, послевкусие, как после мартини, от сравнения себе с Этим! Правда на завтра снова наступает утро, и ты снова погружаешься в свои заботы, вовсе не вспоминая о звездном небе, до следующего раза, когда снова случайно не остановишься и не поднимешь голову вверх.
Вот и сегодня я лежал и думал. Обо всем. Этим меня заразил, кстати, Джим – раньше, я жил проще. А сегодня я начал вспоминать как я жил, правильно ли собираюсь поступать. Стоило ли сказать Джиму всю правду? Ведь он мог спросить, но не спросил… Правда штука очень неоднозначная. Стоит ли человеку вообще человеку знать всю правду? Вот, например, живешь ты, совсем еще молодой, мальчик, который стал уже парнем и рано или поздно станет мужчиной. И вот тебе всю жизнь говорят, что твой папа был военным летчиком и был на войне. У вас дома есть его летная форма, и фуражка с кокардой, и модельки самолетов и фотография, где папа в этой самой форме, вместе со своими друзьями стоит на фоне огромного бомбардировщика. А потом ты дорастаешь до определенного возраста и вдруг узнаешь, что твой папа, правда, служил в военной авиации, и действительно был во Вьетнаме, но, сам не летал, а только обслуживал самолеты. Форму он одевал только в увольнительные, чтобы клеить местных девчонок, а по аэродрому в основном бегал с канистрами в синем замасленном комбинезоне. Правда, папа сумел наладить небольшой бизнес по продаже этих самых канистр с горючкой и маслом местным барыгам. Зарабатывал немного, но стабильно, ни разу не попался и когда через три года вернулся домой, то смог сам открыть маленькую автомастерскую. А еще через некоторое время, немного поухаживав, женился на твоей маме, затем открыл опять же небольшой магазин автозапчастей, затем родил тебя и пытался воспитывать, оболтуса, как мог, потом еще магазин, на это раз уже продуктовый, мама за кассой, затем вы переехали в другой дом, побольше, и так далее…
А герой-летчик, самый, что ни на есть настоящий – командир экипажа, весь в орденах, любимец девушек и их мамаш, теперь валяется в лохмотьях между бензозаправкой и автомагазином твоего папаши и просит милостыню, когда не спит пьяный, уткнувшись в тротуар. Потому что тогда, в 70-м, он смог, в отличие от своего напарника, выпрыгнуть из горящего самолета. Правда, его на земле потом поймали гуки и провели небольшую экскурсию под дулами автоматов по местам падения его бомб с напалмом. Обгоревшие женщины, выли, кричали и протягивали ему что-то похожее на поломанных черных кукол. Он не сразу понял, что это не куклы. И ему надавали их целую охапку, так, что он не смог больше нести и свалился с ними на дорогу. Через два года его обменяли, и он тоже вернулся домой, героем. А еще через несколько лет он спился и теперь аэродром базирования у него справа от крыльца магазина и твой папа с ним уже не здоровается, когда приезжает на работу на новом бьюике.
И теперь ты хочешь сказать, что твой отец не вправе говорить, что он бывший летчик? А ты не хочешь быть сыном такого «летчика», а предпочел бы быть потомком этого, настоящего? Но, к сожалению, ты бы не смог им стать, даже если бы мог выбирать. Во-первых, этот бывший капитан с тех пор боялся физически прикасаться к детям. Но он какое-то время еще мог прикасаться к женщинам, точнее они разрешали к себе прикасаться, и поэтому, чисто теоретически, ты мог бы быть зачат. Но твой возможный папаша, сбежал бы сразу, как только услышал бы новость о твоем скором появлении на свет. Либо твоя возможная мамаша выгнала бы этого горе-летчика за постоянные пьяные дебоши. А так как твой, опять-таки возможный, отец, настоящий летчик и герой войны, был только героем войны, но никак не героем тыла, то предпочитал он женщин легких и быстрых. Любая из которых, поняв вскоре, что этот пасьянс не раскладывается, скинула бы карты, даже не сказав «пас»: капитана, если еще не сбежал сам – за дверь, тебя заведшегося где-то внутри – выскоблить, если вдруг поздно, то отписаться еще в роддоме и вперед, покорять новые города, забыть старое и встретить, наконец, свое, так долго ожидаемое и выбарываемое женское счастье.
