Неизвестно - Попов
...Что ж, по крайней мере, все ясно.
30 декабря 1975 г.
Наташка принесла от Кудравцов «Раковый корпус» А. Солженицына. Кудравцам дал почитать эту книгу Мих. Шимановский, собкор «Известий». А где тот взял, одному аллаху известно.
На книге — надпись: «Дорогому Эдику в память наших встреч в Сан-Франциско X—5—70 от Лёки и Иры». Кто такие Лёка и Ира? Какое отношение они имеют к Эдику, а сей последний — к Мих. Шимановскому?
Впрочем, все это праздные вопросы, хотя они и приходят в голову, когда листаешь книгу. Главное же — сама книга, «повесть в двух частях», как указывается в подзаголовке, ставшая своего рода притчей во языцех.
Первой прочитала Наташка. Потом ухватились Валентина и Аленка, но Аленка до конца не дочитала — времени было в обрез. Я прочитал три куска (страниц по пятьдесят) — в начале, в середине и в конце. В общем мнения сошлись: Солженицын спешил, многое не продумал, к тому же его толкала под руку злоба (или озлобленность, что, в сущности, все равно), и повесть получилась неряшливой, поверхностной и в конечном счете, так сказать, маловысокохудожественной. Непонятно, как Твардовский принял, пусть и с оговорками, такую повесть! Говорят, Солженицыну предлагали сократить несколько особенно злопыхательских абзацев — он наотрез отказался, — и дело расстроилось. Но мне кажется, никакие сокращения эту повесть не спасут. В раскрытии этой темы нужны объективность, трезвый взгляд на вещи, то есть нужны качества, которых нет и быть не может у Солженицына. В этом вся беда.
* * *
Макаенок опять ходил в ЦК. Звонит оттуда — возбужденный, радостный:
— Наконец-то пробил!.. Не расходитесь, я сейчас буду, все расскажу...
Скоро является. Оказалось, был у А. Т. К., и тот принял вот уж поистине Соломоново решение: договорился с Вадимом Кожевниковым, чтобы тот напечатал переписку Твардовского и Исаковского, а мы... перепечатаем. Таким образом, в «Знамени» переписка пойдет в 4—5—6 номерах, в «Немане» же — 5—6—7... Мы так и ахнули. И это называется — пробил, одержал победу... Если это победа, то что такое поражение?
31 декабря 1975 г.
...Первый номер «Немана» печатается тиражом 126 000 экз. А начиная со второго номера, тираж устанавливается в 100 000 экз... Это значит, что ликвидируется вся или почти вся розница.
* * *
Год прошел — трудный год! На нас давили со всех сторон. Некоторые товарищи из ЦК (Парахневич, Кудравец) требовали, чтобы мы больше давали переводов с белорусского. Впрочем, после того, как мы дали рассказы Парахневича, последний успокоился. Макаенок со своей стороны проталкивал всякую серость, руководствуясь приятельскими и всякими иными соображениями. Когда подумаешь, какой чепухой мы потчевали читателя, — стыдно и горько становится. Но — ничего — перетерпим-перетрем, как говаривал Василий Теркин.
Поездка в Москву.
5 января 1976 г.
Приехал утром. Остановился в гостинице «Москва», где для меня был забронирован номер.
Двенадцать часов. Звоню в журнал «Знамя». Никого... Наконец созваниваюсь с ответственным секретарем, узнаю, что все дела, связанные с публикацией переписки Твардовского и Исаковского, Кожевников поручил своему заместителю Валентину Осиповичу Осипову. «Но с Твардовскими утрясайте сами», — передал ответственный секретарь слова главного. Я хотел было уже положить трубку, как вдруг услыхал:
— Одну минутку... Кажется, это Вадим Михайлович... Сейчас он сам с вами поговорит...
Через минуту трубку взял Кожевников. Да, это хорошо, что переписку предложили журналу «Знамя», они будут печатать, что касается деталей, то о них следует поговорить при встрече. Приходите к двум — будет Осипов, вот с ним и обговорим все, и условимся обо всем.
Я завожу разговор об условиях публикации. Если «Знамя» опубликует всю переписку, то «Неман» окажется в глупейшем положении: у читателей сложится впечатление, что мы просто-напросто перепечатали, причем перепечатали неизвестно зачем и почему. Кожевников согласен — согласен, как я предлагаю, опубликовать часть переписки (примерно две трети), с тем чтобы мы опубликовали всю переписку, без каких-либо изъятий.
— А с Твардовскими все утрясайте сами, — снова напоминает Кожевников.
Два часа. Пушкинская площадь, Тверской бульвар... Вот и редакция журнала «Знамя». В коридорах мебель, какие-то доски — ремонт в полном разгаре. Поднимаюсь на второй этаж. Из кабинета ответственного секретаря попадаю сразу к Осипову. Молодой, лет под сорок, сдержанный. Мне показалось, что в нем есть что-то от комсомольского работника. Правильного работника. Этот знает, что надо, а чего не надо печатать, подумалось мне. Но и Осипов, при всей своей сдержанности, не может скрыть удовлетворения тем, что переписка попала в «Знамя». Как я понял из разговора, прозы нет, публицистика поневоле однообразна... Переписка — это тот «гвоздь», который укрепит престиж журнала, поднимет его в глазах читателя.
Снова завожу речь о том, чтобы «Знамя» опубликовало лишь часть переписки. Осипов соглашается. А немного спустя, когда приходит сам Кожевников, обговариваем и некоторые детали. В частности, я прошу, чтобы «Знамя» хотя
бы одной фразой отметило, что полностью переписка печатается в «Немане». Кожевников предлагает вариант: они, знаменцы, закажут послесловие кому-либо из поэтов... ну, скажем, Николаю Тихонову, и тот отметит, подчеркнув при этом связи обоих поэтов с Белоруссией, с белорусской литературой. Когда Кожевников ушел — готовиться к какому-то докладу, — Осипов поинтересовался, как мы будем платить за переписку. Я сказал, что Марии Илларионовне, вдове Твардовского, за вступление заплатим 200 рублей аккордно, за текст писем Твардовского по 225 руб. за лист — она, как наследница, получит, по новому положению, 38 проц. от этой суммы. За письма Исаковского, естественно, получит вдова Исаковского. Осипов попросил ответственного секретаря записать все эти цифры. Возвращался в гостиницу пешком. По пути зашел на телеграф и позвонил Аленке, сказал, где остановился, в каком номере. А из гостиницы — и Твардовским. Марии Илларионовны дома не оказалось. К телефону подошла Ольга Александровна, дочь поэта. Она сказала, что мать будет завтра и что звонить ей лучше с часу до четырех-пяти.
6 января 1975 г.
С утра в Малом зале ЦДЛ собрался Совет по приключенческой и научно-фантастической литературе. Пришлось выступить и мне. Как только объявили перерыв, поспешили в гостиницу. Набираю номер. Жду. Трубку берет внук Твар
довского. Прошу позвать бабушку. И — первый вопрос:
— Что случилось? Что могли найти в переписке?
Говорю, что по телефону обо всем не расскажешь, тут целая Одиссея, и договариваюсь о встрече. Мария Илларионовна долго объясняет, как найти их квартиру. Я записал основные координаты, быстро оделся и вышел.
Красная площадь, гостиница «Россия», дом на Котельнической набережной. Высотный дом, неуклюжий и тяжеловесный, типичный памятник своему времени... Вхожу во двор левого крыла, поднимаюсь в лифте на третий этаж, нажимаю на кнопку звонка 125-й квартиры. Открывает Мария Илларионовна.
— А-а, проходите... — улыбается гостеприимно.
В прихожей раздеваюсь, прохожу в кабинет, довольно просторный, обставленный небогатой мебелью, которая показалась мне старомодной. Письменный стол, мягкий диван, мягкое кресло, «кофейный» столик посередине кабинета, книжная полка во всю стену... Вот и все.
Сначала разговор идет о посторонних делах. Мария Илларионовна присаживается на диване и отвечает на мои скупые вопросы. Да, это и есть кабинет Александра Трифоновича. Впрочем, он не любил этого дома и этой квартиры и
бывал здесь мало, лишь когда задерживался в Москве по случаю собрания, заседания или еще какого-нибудь дела. А так больше жил, да и работал, на даче, это километрах в тридцати от Москвы.
— Здесь ему и погулять-то негде было, — мельком замечает Ольга Александровна, входя в кабинет и спрашивая, что нам приготовить — чай или кофе.
Мы переходим к «кофейному» столику. Подбегает шестилетний Андрей, внук поэта, и сует нам — бабушке и мне — конфеты с елки. Мария Илларионовна замечает, что это ему подарили в Кремлевском Дворце съездов. «Можно сказать, от себя отрывает!» — улыбается она. Ольга Александровна подает кофе, коржики, ватрушки, вазу с конфетами.
— Сами пекли?— спрашиваю, показывая на ватрушки.
— Сама, — кивает Мария Илларионовна и немного погодя наконец приступает к главному: — Так что же случилось? Что помешало публикации переписки?
Объясняю — коротко — все по порядку. Какие возникли сомнения (переписка двух больших русских поэтов никого не заинтересовала в Москве, поэтому и печатается в Минске), как Макаенок ездил в Москву, словом, все как было, упуская лишь некоторые подробности, совсем не существенные.
— Я так и знала! — улыбается Мария Илларионовна.
— А я что говорила? — вступает в разговор и Ольга Александровна.
Потом я перехожу к самому трудному, то есть к знаменскому варианту. Перед тем как изложить суть дела, замечаю, что этот вариант представляется мне вполне приемлемым, даже, может быть, выгодным. Журнал «Знамя» опубликует две трети переписки, а «Неман» — полностью. С Кожевниковым мы уже переговорили, он согласен.
