Александр Дюма - Асканио
И вот юноша вдруг увидел, что на повороте аллеи в обычный час появилась Коломба с книгой в руках. Девушка сначала не заметила Асканио, но, увидев рядом с госпожой Перриной незнакомую женщину, вздрогнула от удивления. В этот решительный миг госпожа Перрина, подобно отважному полководцу, смело бросилась в наступление.
– Коломба, милочка, – сказала она, – зная ваше доброе сердце, я не сочла нужным просить у вас разрешения и пригласила подышать свежим воздухом под сенью листвы бедного юношу, который был ранен, спасая вашего отца. Ведь вы же знаете, что вокруг Большого Польского замка не найдешь тени. А если молодой человек не будет ежедневно час гулять, то врач не отвечает за его жизнь.
И пока дуэнья говорила, прибегая к грубой, но спасительной лжи, Коломба издали смотрела на Асканио, и яркий румянец вдруг вспыхнул на ее щеках. Асканио же не в силах был подняться со скамьи.
– Но, госпожа Перрина, ведь дело не в моем позволении, – произнесла наконец девушка. – Нужно разрешение батюшки.
Сказав это с грустью, но с твердостью, Коломба подошла к каменной скамье, на которой сидел Асканио. Он ждал ее, с мольбой сложив руки.
– Извините меня, сударыня, – проговорил он, – я думал.., я надеялся.., что вы соизволили подтвердить любезное приглашение госпожи Перрины. Теперь же, когда я узнал, что это не так, – продолжал он кротко, но с достоинством, – умоляю вас, извините меня за дерзость и разрешите удалиться.
– Но, право же, дело не во мне! – живо возразила растроганная Коломба. – Ведь не я здесь хозяйка. Останьтесь, по крайней мере, сегодня, даже если запрет отца распространяется и на его спасителя; останьтесь, сударь, хотя бы для того, чтобы я могла поблагодарить вас.
– О сударыня, – промолвил Асканио, – всем сердцем благодарю вас! Но я не помешаю вам, если останусь? К тому же я, кажется, выбрал неудачное место.
– О нет, напротив! – возразила Коломба и, от волнения забыв обо всем на свете, присела на противоположный конец той же каменной скамьи.
Тут «госпоже Перрине, застывшей в неподвижности после строгой отповеди Коломбы надоело стоять; к тому же достойную дуэнью смутило наступившее молчание, и, подхватив под руку госпожу Руперту, она тихонько удалилась. Юноша и девушка остались наедине.
Коломба сидела потупившись и не сразу заметила, что дуэнья ушла; но она не читала: глаза ее застилал туман.
Девушка все еще была взволнована, ошеломлена, и она невольно пыталась скрыть свое волнение, успокоить трепещущее сердце. Асканио тоже был растерян. Сначала, когда Коломба хотела удалить его, юноше было нестерпимо больно; затем он безумно обрадовался, догадавшись, в каком смятении его любимая; он был так слаб, что хоть и утопал в блаженстве, но от всех неожиданных волнений совсем обессилел. Он был в полуобмороке, но мысли его с необыкновенной быстротой сменяли друг друга.
«Она меня презирает! Нет, она меня любит!..» – то и дело повторял он про себя. Он смотрел на Коломбу, сидевшую молча и неподвижно, и не чувствовал, как по его щекам текут слезы. Над их головами в ветвях пели птицы. Ветерок шевелил листву. В церкви Августинцев колокол звал к вечерне, и мягкий звон разливался в тишине. Июльский вечер был удивительно тих и мирен. Это было одно из тех торжественных мгновений, когда душа обновляется и когда одна минута будто заключает в себе двадцать, лет, – мгновение, о котором вспоминаешь всю жизнь. Прекрасные юноша и девушка словно были сотворены друг для друга, словно заранее обручены – надо было только протянуть друг другу руку. А оказалось, что их разделяет пропасть.
Прошло несколько секунд, и Коломба подняла голову.
– Вы плачете! – воскликнула она, выразив больше чувства, чем ей бы хотелось.
– Я не плачу, – отвечал Асканио, но, проведя рукой по лицу, почувствовал, что оно мокро от слез. – Да, вы правы, – сказал он.
– Почему? Что с вами? Не позвать ли кого-нибудь? Вам больно?
– Да, при одной лишь мысли…
– Какой же?
– Я думаю о том, что мне, пожалуй, лучше было бы умереть.
– Умереть? Сколько же вам лет, отчего вы говорите о смерти?
– Девятнадцать. Но год несчастья должен быть и годом смерти.
– Но ваши родители тоже будут вас оплакивать, – продолжала Коломба, безотчетно желая узнать о прошлом юноши и смутно предчувствуя, что его будущее принадлежит ей.
– Нет у меня ни отца, ни матери, и никто обо мне не заплачет, кроме моего учителя Бенвенуто.
– Бедный сиротка!
– Да, круглый сирота! Отец меня никогда не любил, а матушку я потерял в раннем детстве, я даже не успел оценить ее любовь, не мог отплатить за нее. Отец!… Но зачем я все это говорю вам, что вам мои родители?
– Продолжайте, Асканио, прошу вас!
– О святые угодники! Вы запомнили мое имя?
– Продолжайте, продолжайте, – пролепетала Коломба, закрывая руками разрумянившееся личико.
– Отец мой был золотых дел мастер, моя добрая матушка была дочерью флорентийского ювелира, по имени Рафаэль дель Моро, из хорошего итальянского рода. В Италии, в наших городах-республиках, труд не бесчестие – на вывесках лавочников читаешь древнейшие и прославленные имена. Вот мой учитель Челлини, например, знатен, как и король Франции, а пожалуй, и познатнее. Рафаэль дель Моро был беден и выдал замуж свою дочь Стефану против ее воли за своего собрата, который был в тех же летах, что и он, но богат. Увы! Матушка и Бенвенуто Челлини любили Друг друга, но были бедны. В ту пору Бенвенуто бродил по свету, чтобы создать себе имя и нажить состояние. Он был далеко и не мог помешать этому союзу. Джизмондо Гадди – так звали моего отца – никогда не узнал, что матушка любила другого, но, увы, возненавидел жену оттого, что она его не любила. Отец был человек злой, завистливый. Да простится мне, что я обвиняю его, но у детей безжалостная память. Сколько раз матушка искала защиты от нападок отца у моей колыбели! Но он не всегда щадил и это убежище. Случалось, он бил мою мать – да простит его бог! – когда она держала меня на руках; в ответ на каждый удар мать целовала меня, чтобы заглушить боль.
Всевышний в своем справедливом гневе покарал отца: он лишился того, что было для него всего дороже на свете, – богатства. Отец разорился. Он умер от горя, так как обеднел, а матушка тоже умерла несколькими днями позже, так как думала, что ее разлюбили.
Я остался один на свете. Заимодавцы отца захватили все, что у нас было, они рылись всюду, ничего не забыли; но плачущего ребенка не заметили. Старая верная служанка кормила меня два дня из милосердия, но бедная женщина сама жила подаянием, впроголодь.
Она не знала, что со мной делать, когда в комнату вошел человек в пыльной дорожной одежде, взял меня на руки, плача поцеловал и, дав денег доброй старушке, унес меня с собой. То был Бенвенуто Челлини. Он приехал за мной во Флоренцию из Рима. Он полюбил меня, обучил своему мастерству, и мы никогда не расставались – он один и будет оплакивать меня, если я умру…
Коломба слушала, поникнув головой, с тяжелым сердцем рассказ о жизни юноши-сироты, такой же одинокой, какой была и ее жизнь, и историю несчастной матери Асканио. Такой же, очевидно, будет и ее история – ведь она тоже по принуждению выходит замуж за человека, который возненавидит ее, потому что она никогда его не полюбит.
– Не гневите бога, – сказала она Асканио. – Кто-то любит вас.., ну, хотя бы ваш добрый учитель, и вы знали свою мать, а я вот даже не помню материнской ласки. Матушка умерла, подарив мне жизнь. Меня вырастила сестра отца, сварливая, неласковая, и все же я ее оплакивала, когда она умерла два года назад, ибо я совсем одинока и сроднилась с этой женщиной; как плющ со скалой. Два года я живу тут, в замке, с госпожой Перриной и, несмотря на одиночество – ведь отец редко навещает меня, – это время было и будет самой счастливой порой моей жизни.
– Вы много страдали, это правда, – ответил Асканио. – В прошлом вы были несчастливы, но зачем же сомневаться в будущем? У вас, увы, блестящее будущее. Вы богаты, прекрасны, и по сравнению с вашей печальной юностью жизнь вам покажется еще прекрасней.
Коломба грустно покачала головкой.
– О, матушка, матушка! – прошептала она. Подчас, когда ты мысленно витаешь вдали от жалких будничных забот, ты вдруг видишь, словно при вспышке молнии, всю свою жизнь, грядущее и минувшее, и тобой овладевает опасное душевное волнение, какая-то странная отрешенность. И от бесчисленных горестей, которые ты предчувствуешь, сердце твое, дрогнув, преисполняется неизъяснимой, смертельной тревогой и каким-то смертельным изнеможением. Быть может, юноше и девушке, испытавшим столько терзаний и таким одиноким, стоило бы произнести лишь одно слово, и их печальное прошлое слилось бы в единое для них будущее; но она была так чиста, а он так боготворил ее, что это слово не было произнесено.
Однако Асканио смотрел на Коломбу с бесконечной нежностью, а Коломба смотрела на него кротко и доверчиво; и вот, умоляюще сложив руки, юноша сказал девушке, – таким голосом он, вероятно, творил молитвы:
