Неизвестно - Марчук Год демонов

— Я никогда не путал чиновников и отечество.

— Это, кажется, Салтыков-Щедрин?

— Он самый.

Любомир видел, что отец стал к старости раздражителен, упрям и уж очень вспыльчив. Зная о его больном сердце, он решил смягчать конфликты в этом уже запоздалом споре двух поколений.

— Был бы счастлив, отец, если бы все думали, как ты, но масса неодно­родна, увы. Духовная работа души на нуле. В столице приблизительно 80 процентов рабочих-алкоголиков. Общество деградирует.

— Сказки. В народе всегда есть и будут здоровые силы. Ты самоустранил­ся от мобилизации этих сил. Обидно.

— Все еще впереди. Давай о другом. Я получил трехкомнатную квартиру. В центре. Лучшего и желать не надо. Если тяжело будет зимой — милости прошу.

— Спасибо, сынок... ты знаешь, я однолюб... не смогу себя вольготно чув­ствовать вне дома, хоть в райский сад посели. Я на один день своих животных оставлять боюсь.

— Чем я могу помочь, облегчить? Говори.

— Слава богу... газ привозят исправно... Дров на три зимы хватит. А сена козам накосил.

— И все же тяжеловато тебе одному.

— Труд в удовольствие, были бы силы. Вот что попрошу. Сможешь достать новый сорт бульбы-скороспелки, привези.

Любомир уютно уселся на старом диване, расстегнул воротник, снял гал­стук. Отец (и это была семейная традиция) включил электрический самовар. Все в доме оставалось, как при жизни матери, на прежних местах. Буфет, книжный шкаф, круглый стол, черно-белый телевизор «Горизонт», фикусы, ее белые салфетки на спинках стульев. Парадокс. Всю жизнь работая, как любил он говорить, от гимна до гимна, не смогли разжиться, не то что разбо­гатеть; не баловала их советская власть. На стене рядом с портретами деда и бабки появился большой портрет матери. После этого снимка отец забросил свое давнее хобби — фотографию. Когда-то Любомир задался мыслью втайне от отца-атеиста, уплатив в церковную кассу триста рублей, заказать помина­ние по матери на десять лет вперед. Не заказал. Чего не хватило — времени, решительности, денег, желания?

Попили в охотку чаю со свежесваренным клубничным вареньем.

— Ты отдохни часок. А я пройдусь по городу.

— Походи.

Особого желания увидеться с бывшими одноклассниками, которых в горо­де осело человека три-четыре, не было. Ноги сами несли его к новому зданию почты. Он позвонил ей домой, хотя знал, что она еще не вернулась с работы. Рассчитывал на чудо. На вокзале, где ветер доносил с путей знакомый запах угля, дыма, металла, он купил у тети Дуси пирожок с мясом. Был рад, что никто не попался навстречу, говорить не хотелось. Прислушался к нескладной, неблагозвучной песне птицы провинции, горлицы — «ту-ту-ту», постоял у кинотеатра, равнодушно рассматривая аляповато намалеванную афишу амери­канского боевика. Зашел в универмаг. Камелия просила купить, если попадет­ся, постельное белье. На полках белья не было. Продавщицы — молоденькие девочки с сонными глазами — не знали его, и он не рискнул просить дефицит­ный товар. Городок существовал сам по себе, без него и своей отстраненной замкнутой жизнью не затрагивал душевных струн.

Любомир был далек от нужд и интересов города своего детства, он не поддерживал отношений даже с коллегами из районной газеты, не боясь, как ни странно, их суда. Милая, тихая родина перестала вдохновлять. Были вре­мена, когда сердце радовалось от встречи с земляками, от их говора, одежды, от телег на площади, скромных женщин, торгующих на перроне овощами да фруктами, даже тополиный пух был свой, родной.

Похоже было, собирался дождь. Центр опустел. Кружили, как когда-то он, на велосипедах мальчишки, а ему уже не хотелось сесть на велик и поколесить по площади. Ему хотелось заглянуть в церковь, но постеснялся, не подошел к ней.

Отец не прилег. Подоил козу и угощал Фомича целебным молоком. От роду водитель не пробовал козье молоко, однако услышав слово «целебное», на дармовщинку выжлуктил литровую банку и бровью не повел. Любомир к молочным продуктам относился равнодушно, но чтобы не обидеть родителя, кружку выпил. Похвалил.

— Надо было тебе одному приехать, переночевал бы. А так человеку неудобство. Забрал выходные.

— Получит отгул. Он привык. В гараже ЦК привычных выходных нет. Скоро я пересяду на последнюю модель «Волги». Ты из яблок и смородины вино поставил?

— Яблоки дозревают. А из вишен и смородины настойку зачехлил. Что же ты про внука ни слова?

— Что говорить. Ты, очевидно, первым узнал о его решении. Камелия пыта­лась протестовать, уговаривать, как каждая мать. Я согласился. Помню, и ты не стал уговаривать, настаивать, чтобы я подался в военное... пошел мне навстречу.

— И правильно сделал. Ты был бы никудышный военный. Из Артема офицер выйдет. Из него не выбьют чувство веры и верности.

— Кажется, эти слова Петр І выбил на ордене Андрея Первозванного?

— Именно. Хорошо, что хоть это не забыл.

— Кому теперь до этого есть дело?

— Так чему ты радуешься?

— Я не радуюсь и не огорчаюсь. Констатирую факт. А может, давай с нами сегодня? Переночуем, а поутру в клинику.

— Негоже. Придешь к человеку, а он не ждет, неудобно, стыдно. Хозяй­ство же надо на соседку определить, договориться. Ты выбери день, лучше в конце октября.

— Тогда будем ориентироваться на середину ноября. Мне предстоит поездка с делегацией в Аргентину.

— У-у, в такую даль? — с некоторой гордостью воскликнул отец.

— Играть, так по-крупному. Я позвоню. И сам не пропадай за работой. Станет хуже... немедленно звони, в этот же день и положим... что ждать обследования?

— Да я ведь слежу за собой. Пива боюсь выпить. Счастливой дороги. Тут варенье, яблоки, груши. Возьми жене.

Обнялись на дорогу. Любомир с печалью подумал о неуловимости и быстротечности времени. Казалось, всего-то минута и пролетела, как они обнимались при встрече. Куда оно растворилось, где, кому подвластно? Как мгновенно то, что произошло утром, обратилось в далекий сон. Когда выеха­ли на окраину, к станции техобслуживания, почувствовал нечто похожее на душевное облегчение. На автозаправочной станции, с дежурной, сидящей в домике за окном, окованным решеткой, как раздобревшая и уставшая баба- яга, не оказалось 93-го бензина. Растерянные водители «Жигулей», «Запо­рожцев», мотоциклов заправляли свои машины семьдесят шестым. Крутнул­ся Фомич около окошка, что-то шепнул настороженной заправщице, гляди и выпросил два ведра девяносто третьего бензина.

— Да-а, Фомич, всякий раз убеждаюсь, что для тебя нет безвыходных ситуаций.

— Так их же ни для кого нет. Безвыходная, тьфу, одна смерть. Вашим высоким положением воспользовался.

— То есть?

— Прямо говорю: корреспондент «Правды» товарищ Горич. Срочная командировка по письму из ЦК Москвы. На простой люд действует безотказ­но. Я-то возил и членов ЦК, и членов Совмина, знаю, что ничто человеческое им не чуждо, но простому люду ввели в уши, что не на иконы надо молиться, а на портреты членов Политбюро.

— Остроумно. Уважают или боятся?

— Трошки дрейфят. Отучили уважать работу учителя, хлебопека, водите­ля. Как Щукарь говорил: «Я вступлю в партию, а ты мне сразу должность». Мать моя темная женщина, можно сказать, а так говорит: «Толку не будет, пока человека не начнем уважать, а не должность».

«Ты гляди, простачок, простяга Фомич, а глаз имеет острый», — думал Любомир, погружаясь в свои думы.

Приехали поздно. Усталости не чувствовалось, наоборот, ощущалась приподнятость. Он жил завтрашней встречей с Олесей, спешил насладиться чувствами. Она своим присутствием оттеснила все в его жизни на второй, если не на третий план. Он охотно уступал внезапной неодолимой страсти.

Время напоминало Николаю Ивановичу тяжелогруженую телегу, которая увязла в мокром песке. Подобно тому, как начинающий поэт ждет свою пер­вую публикацию и бегает к газетному киоску по несколько раз в день, так и Барыкин спешил купить первым газету «Правда». Страницы, пахнущие цин­ком, хранили молчание.

После встречи с Любомиром он терпеливо ожидал. Правда, два раза все же выходил сам на помощника второго секретаря ЦК партии и министра высшего и среднего образования. Встречу с секретарем изощренно отменили под лавиной нелепых доводов: то просили записаться в очередь, то отменяли в связи с заседа­нием бюро, поездкой в область, то отсылали к завотделом науки и учебных заве­дений, то переносили на неопределенный срок в связи с поездкой Горностая за границу. Министр, будучи доступнее и менее занят, уступил, не смог инсцениро­вать карусель, но условился, что примет всего на пять-десять минут, потому как в пятнадцать ноль-ноль коллегия. Года два тому назад они встречались, когда дело только-только заворачивалось. Министр сразу пожурил Николая Ивановича.

— Поверьте, Николай Иванович, все это уже превращается в какой-то скверный анекдот. Когда-то мы оградили вас от незаслуженного гонения рек­тора и кафедры, пожалели.