Генри Филдинг - Амелия
Хотя голословные утверждения преступника никоим образом не могут служить опровержением данных под присягой показаний его обвинителя, показания молодого человека имели столь прямое касательство к делу, а в голосе его звучала такая искренность и правдивость, что обладай судья проницательностью или хотя бы самой скромной толикой любого из других необходимейших для всех отправляющих правосудие качеств, он потрудился бы подвергнуть стражников перекрестному допросу или по крайней мере удовлетворил бы просьбу ответчика дать ему время, чтобы он мог послать за другими свидетелями из числа тех, кто присутствовал при драке, однако судья не сделал ни того, ни другого. Говоря коротко, мистер Трэшер питал слишком большое почтение к Истине, дабы предположить, что она может предстать и в рубище, и он никогда не пятнал свои возвышенные понятия об этой добродетели недостойными мыслями о бедности и несчастье.
Разбор дела последнего из задержанных – того самого бедняги, за которого вступился только что осужденный молодой человек, – занял очень немного времени. Ему также вменялось в вину участие в драке с разбитием фонаря, и доказано это было уже известным способом: мистер Трэшер точно так же не пожелал выслушать ни единого слова оправдания; однако истощилось лишь терпение судьи, но не его красноречие, ибо именно на этого последнего несчастного обрушились целые потоки угроз и брани.
Всех преступников препроводили после этого под охраною стражи в тюрьму, а судья и констебль отправились в соседнюю пивную, дабы приступить к своей утренней трапезе.
Глава 3, содержащая описание тюрьмы[19]
Не успел мистер Бут (ибо мы не станем утруждать вас рассказом о судьбе остальных задержанных) очутиться в тюрьме, как к нему со всех сторон подступили какие-то личности, требуя немедленно поставить магарыч. Поскольку Бут, не имевший, разумеется, ни малейшего понятия, о чем идет речь, медлил с ответом, то кое-кто из них уже собирался было применить силу, но как раз в это время к ним приблизился некий субъект и с напускной важностью потребовал оставить джентльмена в покое. Это был не кто иной, как начальник или смотритель тюрьмы;[20] обратясь затем к Буту, он растолковал ему, что согласно тюремному обычаю каждый вновь прибывший должен дать заключенным на выпивку. Это называется здесь – поставить магарыч, пояснил он, и в заключение посоветовал своему новому подопечному раскошелиться по такому случаю. Мистер Бут ответил, что весьма охотно поддержал бы столь похвальный обычай, будь это в его власти, но, к несчастью, у него нет при себе ни единого шиллинга и, что еще того хуже, вообще нет ни единого шиллинга за душой.
– Вот оно как! – воскликнул смотритель. – Ну, тогда совсем другое дело, и мне тут сказать нечего.
Он незамедлительно удалился, покинув несчастного Бута на милость собратьев, и те, не теряя времени, принялись, по их выражению, потрошить новичка, причем с таким проворством, что уже через минуту оставили его без сюртука, который мгновенно куда-то исчез.
Мистеру Буту не достало бы сил сопротивляться, но ему достало благоразумия не роптать на подобное обхождение. А посему, как только он вырвался из их рук и получил возможность беспрепятственно передвигаться по тюрьме, он призвал на помощь все свое мужество, изрядной долей которого обладал, и решил смотреть на вещи спокойно, насколько это возможно при нынешних его обстоятельствах.
Конечно, если бы он мог отвлечься от собственных мыслей и забыть о том, где он находится, настроение других арестантов заставило бы его вообразить, будто он угодил прямо-таки в райское местечко, ибо большинство его товарищей по несчастью вместо того, чтобы горевать и сетовать на свою судьбу, смеялись, пели и предавались всевозможным забавам и развлечениям.
Первой заговорила с ним особа не слишком привлекательной наружности по прозвищу Моль-с бельмом. Ее глаз (ибо глаз у нее имелся только один; он-то и дал владелице прозвище) действительно был не только постоянно обращен в сторону слепого собрата, словно природа стремилась возместить тем самым допущенную ею оплошность, но и почти весь был затянут белой или скорее желтой пленкой с крохотным серым пятнышком в углу, почти что неразличимым. Нос у прелестницы начисто отсутствовал; по-видимому, Венера, завидуя чарам, доставшимся Молль от природы, лишила это украшение лица хрящеватой его части, а какая-то земная дщерь (возможно, тоже из зависти) сравняла его кость с соседними, так что данное украшение располагалось теперь намного ниже скул, каковые, естественно, выступали заметнее обычного. Около полудюжины эбеновых зубов служили укреплением широкого и длинного рва, прорытого природой от уха до уха, в основании которого помещался несуразно короткий подбородок: природа загнула его вверх вместо того, чтобы позволить ему вырасти до надлежащей длины.
Туловище Молль прекрасно гармонировало с ее лицом: объем талии в точности соответствовал расстоянию от макушки до пят, тыл отличался необычайной шириной, а груди давно покинули свою природную обитель и располагались теперь несколько ниже пояса.
Мне хотелось бы пожелать тем драматическим актрисам, кому доведется изображать персонажей, лишенных какой бы то ни было привлекателности, подбирать себе костюм, столь же приличествующий роли, сколь туалет Молль-с бельмом соответствовал ее облику. Щадя нашего щепетильного читателя, мы не станем опускаться до подробностей; достаточно будет сказать, что никогда еще арестантская в Сент-Джайлзе[21] не извергала существа более оборванного и грязного.
Описать данную особу столь подробно нас побудили два примечательных обстоятельства: во-первых, это страшилище застали на месте преступления с миловидным юношей, а во-вторых, что более поучительно в нравственном смысле, сколь бы злосчастной ни казалась читателю судьба Молль, никто из обитателей тюрьмы не мог соперничать с ней веселостью нрава.
Так вот, приблизясь к мистеру Буту с улыбкой или скорее ухмылкой на физиономии, Молль-с бельмом попросила у него денег на глоток джина и, когда Бут признался, что в кармане у него ни единого пенса, ответила:
– Чтоб тебе повылазило; гляжу это на тебя и думаю: ну, малый не промах, не иначе как из лихих уздечек,[22] а ты, выходит, мелкий щипач,[23] чума тебе в брюхо!
Разразившись после этого потоком проклятий, перемежаемых словечками, повторить которые мы не решаемся, она уже собиралась было дать волю рукам, но тут один долговязый арестант, пристально рассматривавший Бута, подошел к ним, схватил Молль за плечо, обозвал ее шлюхой и, оттолкнув в сторону, велел более к джентльмену не приставать.
Наружность этого субъекта тоже нельзя было назвать чересчур располагающей. Его длинное бескровное лицо обросло рыжей щетиной двухнедельной давности. Он был облачен в выцветший черный сюртук, который явил бы взору куда больше прорех, не будь проглядывавшее сквозь них белье точно такого же цвета.
Обратясь к мистеру Буту с самым любезным видом, сей джентльмен по имени Робинсон заметил, что ему крайне огорчительно видеть в таком месте столь достойного, судя по внешности, человека.
– Мне, сэр, нетрудно догадаться, – прибавил он, – каким образом вы остались без сюртука, но ведь одежда менее всего служит приметой истинного джентльмена.
При этих словах он бросил многозначительный взгляд на свой собственный наряд, словно давая понять, что суждение распространяется и на него самого, после чего продолжал следующим образом:
– Насколько я понимаю, сэр, вы только что оказались в этом мрачном пристанище, внушающем отвращение главным образом благодаря злосчастным своим обитателям, однако человек мудрый научается вскоре даже и это сносить равнодушно: ведь, что есть, то есть, а чему суждено быть, того не миновать. Понимание этой истины, которая, сколь ни проста она на вид, суть вершина всей философии, ставит мудрого человека выше любого несчастья, что может выпасть на его долю. Надеюсь, сэр, ваше заточение не вызвано каким-нибудь ужасным несчастьем, но, какова бы ни была причина, уверьтесь, что иначе и не могло случиться, ибо все происходит в силу роковой неизбежности,[24] и человек столь же неспособен сопротивляться ударам судьбы, как тачка – тому, кто ее толкает.
Мистер Бут был весьма обязан мистеру Робинсону за избавление от посягательств со стороны Молль-с бельмом и, кроме того, в самом поведении Робинсона, несмотря на нищенское его одеяние, проявлялось нечто выделявшее его из толпы несчастных, коими кишело это узилище, но самое главное, высказанные им только что суждения во многом совпадали с образом мыслей самого мистера Бута. Мистер Робинсон был из числа тех, кто именует себя вольнодумцами, то есть, иными словами, принадлежал к деистам или, возможно, даже к атеистам, поскольку, хотя и не отвергал безоговорочно существование Бога, все же полностью отрицал Провидение. А подобный взгляд если и не представляет собой прямого атеизма, то явную склонность к таковому содержит и, как замечает д-р Кларк,[25] может вскоре и впрямь привести к нему. Что же касается мистера Бута, то, хотя в душе своей он (как человек честный) относился к религии чрезвычайно благожелательно, его представления о ней были весьма смутными и поверхностными. По правде сказать, он испытывал колебания, так прекрасно описанные Клодианом.[26]
