Ивлин Во - Полвека без Ивлина Во

По той же причине в нашем «Литературном гиде» опубликована относительно небольшая часть эпистолярного наследия Ивлина Во и представлена лишь малая толика его эссеистики и критики. Предпочтение отдано послевоенному, «послебрайдхедовскому» периоду, когда он писал уже не столько ради заработка, сколько по велению души и сердца: более серьезно и обстоятельно, чем в молодые годы, не на заказ, а только на темы, представлявшие интерес для него самого.

По тематике статьи «позднего Во» условно можно разбить на три группы: писания на религиозные темы (несмотря на несогласие с реформами в католической церкви, он до последнего дня оставался ревностным католиком), тексты, так или иначе связанные с общественно-политической проблематикой и в полной мере раскрывающие его консервативное мировоззрение — твердолобого тори, для которого приход к власти лейбористов был равнозначен концу света, а не удержавшийся в премьерском кресле Уинстон Черчиль был всего лишь позером и пустозвоном, «окружившим себя мошенниками», «не более чем ‘радиознаменитостью’, пережившей свою славу» (из письма Ивлина Во Энн Флеминг от 27 января 1965 г.)[19]. Наконец, самое для нас ценное и интересное: литературно-критические статьи, прямо или косвенно раскрывающие эстетическое кредо писателя.

Хочется верить, что в недалеком будущем найдется энтузиаст-издатель, который, невзирая на свирепствующий кризис и деградацию российского книжного рынка, выпустит солидный сборник документальной прозы Ивлина Во, в котором как можно более полно будут представлены и его письма, и его критические работы, посвященные как классикам, так и малоизвестным литераторам. Пока же будем довольствоваться несколькими переводами его рецензий на книги хорошо нам известных авторов первого ряда (одна из них — на дебютный роман Мюриэл Спарк «Утешители» (1957), подоспела как раз вовремя: в десятом номере «Иностранной литературы» за прошлый год опубликован его перевод).

Наш юбилейный «гид» был бы ущербным, если бы в нем хотя бы фрагментарно не была представлена критическая рецепция наиболее значимых произведений Ивлина Во. Мы привыкли к тому, что зарубежные классики, независимо от национальности или принадлежности к какому-нибудь «изму», преподносятся нам уже забронзовевшими, покрытыми патиной почтительного умиления — в то время как в реальности каждый из них проходил через сито пристрастной критики современников, далеко не все из которых готовы были воскурять им фимиам.

Не был исключением и автор «Мерзкой плоти», «Пригоршни праха», «Возвращения в Брайдсхед», «Незабвенной» и других, не менее замечательных образцов художественной прозы. Почти всегда они вызывали разноречивые отклики рецензентов, среди которых можно обнаружить ведущих англо-американских писателей XX века: Энтони Бёрджесса, Гора Видала, Грэма Грина, Ричарда Олдингтона, Джорджа Оруэлла, Джозефа Хеллера, Энгуса Уилсона, Кингсли Эмиса и др.

С авторитетными мнениями некоторых из них предоставляется возможность ознакомиться в разделе «Писатель в зеркале критики», который, надеюсь, станет постоянным спутником последующих «Литературных гидов». О том, чьи толкования, оценки и прогнозы оказались наиболее аутентичными, наиболее верными, судить, разумеется, вам, уважаемый читатель. В любом случае, согласитесь вы с ними или нет, они добавят новые краски в картину литературных нравов прошлого века и, безусловно, по-новому осветят фигуру замечательного писателя — знакомого незнакомца любителей по-настоящему умной и изящной словесности, все еще не переведшихся у нас на Руси.

Ивлина Во

Наклейки на чемодане

© Перевод В. Минушин

В феврале 1929 года Лондон был безжизненным и оцепенелым, будто брал пример с Вестминстера, где неделями тянулось последнее заседание правительства, только что появилось звуковое кино и на двадцать лет задержало развитие визуального искусства эпохи. Не было даже приличного дела об убийстве. И ко всему прочему стоял нетерпимый холод. Бестселлером в предшествующие месяцы был «Орландо» миссис Вулф[20], и, казалось, Природа вознамерилась выиграть некую небесную премию Хоторндена[21], подражая прославленному описанию Великих морозов[22]. Люди ежились, касаясь ледяного бокала с коктейлем, как герцогиня Мальфи от прикосновения к руке мертвеца[23], и, закоченевшие в открытых продуваемых такси, одеревенело ползли, как автоматы, к ближайшей станции метрополитена и там теснились, чтобы было теплей, на платформе, кашляя и чихая среди раскрытых вечерних газет.

Так что я уложил в чемоданы одежду, две-три серьезные книги, вроде «Заката Европы» Шпенглера, и огромное количество принадлежностей для рисования, поскольку двумя из множества совершенно невыполнимых вещей, которыми я положил себе заняться в этом путешествии, были серьезное чтение и рисование. Затем сел на самолет и отправился в Париж, где провел ночь с компанией сердечных, непринужденных и совершенно очаровательных американцев. Те пожелали показать мне местечко «У Бриктоп», очень популярное в те времена. Не было смысла, сказали они, появляться там раньше двенадцати ночи, поэтому мы сперва отправились во «Флоренцию». Пили мы шампанское, потому что одним из своеобразных результатов французской свободы было то, что пить полагалось его, и только его.

Оттуда мы двинулись в подпольный паб, называвшийся «Бар Нью-Йорк». Когда мы вошли туда, все посетители стучали по столикам маленькими деревянными молоточками, и певец, молодой еврей, отпустил шуточку по поводу горностаевого пальто на одной даме из нашей компании. Мы снова выпили шампанского, еще более тошнотворного, чем до этого, и снова отправились к «Бриктоп»[24], но, придя туда, обнаружили объявление на двери, гласившее: «Открываемся в четыре часа, Брики», так что мы возобновили наш обход злачных мест.

В кафе «Талисман» официантки были облачены в смокинги и приглашали наших дам на танец. Любопытно было видеть, как представительная мужеподобная гардеробщица ловко крадет шелковый шарф у пожилой немки.

Потом мы заглянули в «Плантацию» и в «Музыкальную шкатулку», в которых было так темно, что мы с трудом различали свои бокалы (с еще более скверным шампанским), и в «Шехерезаду», где нам принесли очень вкусный шашлык: куски баранины, проложенные луком и лавровым листом.

Оттуда мы направились в «Казбек», где было точно так же, как в «Шехерезаде».

Наконец, в четыре утра мы вернулись к «Бриктоп». Сама Бриктоп подошла к нам и присела за наш столик. Она показалась нам наименее фальшивой личностью в Париже. Было совсем светло, когда мы покинули ресторан; затем мы поехали на центральный рынок и подкрепили силы превосходным острым луковым супом в «Благонадежном папаше», а одна из наших юных особ купила пучок лука-порея и ела его сырым. Я поинтересовался у человека, пригласившего меня в компанию, проводит ли он все вечера подобным образом. Нет, ответил тот, он считает важным хотя бы раз в неделю оставаться дома, чтобы сыграть в покер.

Во время примерно третьей остановки в нашем паломничестве, которое я только что описал, я начал узнавать лица, постоянно попадавшиеся на нашем пути. Той ночью на Монмартре была сотня или около того людей, таких же паломников, что и мы.

Лишь два эпизода из этого посещения Парижа оставили яркое воспоминание.

Один — это зрелище человека на пляс Буво, с которым произошел, должно быть, исключительно несчастный случай. Это был человек среднего возраста и, судя по котелку и сюртуку, чиновник. У него загорелся зонт. Не знаю, как это могло произойти. Я проезжал мимо на такси и увидел его, окруженного небольшой толпой; он продолжал держать зонт в вытянутой руке, отведя от себя, чтобы пламя не перекинулось на него. День был сухой и зонт ярко полыхал в его руке. Я следил за ним в маленькое заднее окошко и видел, как он отпустил, наконец, ручку и отшвырнул зонт ногой в сточную канаву. Тот валялся там, дымясь, и толпа с любопытством пялилась на него, прежде чем разойтись. Для лондонской толпы это был бы отличный повод для шуточек, но тут никто не смеялся и никто из тех, кому я рассказывал эту историю по-английски, не поверил ни единому моему слову.

Другой случай произошел в ночном клубе «Le Grand Écart»[25]. Тем, кто наслаждается расцветом «эпохи», тут предоставляется богатая возможность поразмыслить над переменой, которую отразило это выражение, когда Париж Тулуз-Лотрека уступил место Парижу месье Кокто. Изначально сто означало шпагат, — очень трудную фигуру, когда танцовщица разводит ноги все шире и шире, пока не садится на пол, вытянув ноги в стороны. Так La Goulue и La Mélonite — «менады декаданса» — обычно завершали свои па сэль, шаловливо показывая полоску бедра между черным шелковым чулком и гофрированной юбочкой. Нынче такого нет. Нынче это лишь название ночного клуба, выведенное маленькими разноцветными электрическими лампочками, украшенное мотками веревки и зеркальными полотнами; на столиках — крохотные подсвеченные сосуды с водой, где плавают размокшие кусочки желатина, призванные изображать льдины. Сомнительного вида молодые люди в рубашках от Charvet сидели у стойки бара, освежая пудру и помаду на губах, пострадавших от гренадина и crème de cacao[26]. Однажды вечером мы заглянули туда небольшой компанией. Красивая и богато одетая англичанка, которую, как говорится, не будем называть, села за соседний столик. С нею был на зависть приятный мужчина, который, как выяснилось позже, оказался бельгийским бароном. С одним из нас она была знакома, и он, невнятно бормоча, представил нас ей. Она переспросила: