разные - Судьбы великих

Федор Михайлович одним из первых заметил, что в середине XIX века многие молодые люди мыслили как Раскольников: можно убить и тем самым осчастливить мир.

«Чем, чем, — рассуждал он устами Раскольникова, — моя мысль была глупее других мыслей и теорий, роящихся и сталкивающихся одна с другой на свете, с тех пор, как этот свет стоит? Стоит только посмотреть на дело совершенно независимым, широким и избавленным от обыденных влияний взглядом, тогда, конечно, моя мысль окажется вовсе не так… странною. О, отрицатели и мудрецы в пятачок серебра, зачем вы остановились на полдороге!»

Нет, не прав Родион Романович, и через полвека после него не остановились «отрицатели и мудрецы». Это предвидел Достоевский. Вот еще одна цитата из эпилога романа «Преступление и наказание»: «Ему грезилось в болезни, будто весь мир осужден в жертву какой-то страшной, неслыханной и невиданной моровой язве, идущей из глубины Азии на Европу. Все должны были погибнуть, кроме некоторых, весьма немногих, избранных. Появились какие-то новые трихины, существа микроскопические, вселяющиеся в тела людей.

Но эти существа были духи, одаренные умом и волей. Люди, принявшие их в себя, становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими. Но никогда, никогда люди не считали себя так умными и непоколебимыми в истине, как считали зараженные. Никогда не считали непоколебимее своих приговоров, своих научных выводов, своих нравственных убеждений и верований. Целые селения, целые города и народы заражались и сумасшествовали. Все были в тревоге и не понимали друг друга, всякий думал, что в нем одном и заключается истина».

Главный идейный вдохновитель революционной ячейки Петр Верховенский из романа «Бесы» составил план действий для будущих «ниспровергателей основ»: «Мы уморим желания; мы пустим пьянство, сплетни, донос; мы пустим неслыханный разврат; мы всякого гения потушим в младенчестве. Все к одному знаменателю, полное равенство… Полное послушание, полная безличность, но раз в тридцать лет пускать и судорогу, и все вдруг начинают поедать друг друга, единственно, чтоб не было скучно… Но одно или два поколения разврата необходимо; разврата неслыханного, подленького, когда человек обращается в гадкую, трусливую, жестокую, себялюбивую мразь, вот чего надо!»

Однако Верховенский, прототипом которого был псевдосоциалист Сергей Нечаев, все же не так прост. Ведь он повязал своих единомышленников кровью, что несколько десятилетий спустя взял на вооружение товарищ Сталин.

Идем далее. Вот цитата из «Братьев Карамазовых»: «Выражаются иногда про «зверскую» жестокость человека, но это страшно несправедливо и обидно для зверей: зверь никогда не может быть так жесток, как человек, так артистически, так художественно жесток». А теперь давайте вспомним слова «любимца партии» большевиков Николая Бухарина: «Пролетарское принуждение во всех своих формах, начиная от расстрелов и кончая трудовой повинностью, является, как ни парадоксально это звучит, методом выработки коммунистического человека из человека материала капиталистической эпохи».

Достоевский в молодости сам был социалистом. Во всяком случае, писатель так считал. Он входил в кружок Петрашевского, где обсуждались социалистические идеи. Ничего опасного для государства в «салоне» не происходило. Ну, собрались, попили чаю, пообсуждали утопистов Фурье, Оуэна, материализм Фейербаха… На одном из заседаний Достоевский прочел знаменитое письмо Белинского Гоголю. Вот и все. Но император Николай I еще помнил выступление декабристов, и в результате по доносу «засланного казачка» всех арестовали. Первый приговор — смертная казнь. Потом монаршая милость — каторга. Однако Федор Михайлович разочаровался в «идеалах социализма» не потому, что пострадал (хотя до сих пор некоторые исследователи называют его христианствующим социалистом), а потому, что на каторге он нашел для себя иные ценности, а точнее, вернулся к ним.

Герой Достоевского Раскольников на каторге вспоминает прошлое: «Да и что это такое — эти все муки прошлого! Все, даже преступление его, даже приговор и ссылка, казались ему теперь, в первом порыве, каким-то внешним, странным, как бы даже и не с ним случившимся фактом… Под подушкой его лежало Евангелие…»

Как ни странно, именно каторга подвигла Достоевского на предсказания будущего. Практически все его романы — пророческие. Сон Раскольникова уже упоминался. А вот в «Бесах» был указан даже срок, за который революция охватит страну, — пять месяцев. Правда, Петр Верховенский планировал ее в мае начать, а к октябрю закончить. В действительности сроки несколько сдвинулись: советская власть «твердо встала на ноги» с октября 1917 года по март 1918-го.

Почему же социализм пришелся по душе россиянам? По Достоевскому, он возник как поправка к христианству «и улучшение последнего, сообразно веку и цивилизации», поэтому захватил «сердца и умы многих во имя какого-то великодушия». И стало: вместо креста — пятиконечная звезда; вместо Христа — Ленин, Сталин и так далее… Действительно, марксизм в России был воспринят как новая религия, и не только простым народом. В 1922 году Ленин писал о членах Политбюро как о большевиках, не разбирающихся в марксизме.

Не обошлось здесь и без гордыни человеческой. «Злой дух, — писал Федор Михайлович, — несет с собою страстную веру, а, стало быть, действует не одним параличом отрицания и соблазном самых положительных обещаний: он несет новую антихристианскую веру, стало быть, новые нравственные начала обществу, уверяет, что в силах выстроить весь мир заново, сделать всех равными и счастливыми и уже навеки закончить Вавилонскую башню, положить последний замковый камень ее. Между поклонниками этой веры есть люди самой высшей интеллигенции; веруют в нее тоже все «малые и сирые», трудящиеся и обремененные, уставшие ожидать Царствия Христова; все отверженные от благ земных, все неимущие…» И еще: «Раз отвергнув Христа, ум человеческий может дойти до удивительных результатов».

Как и все русские пророки, Федор Михайлович выделял Россию из общего ряда. Исследователь творчества Достоевского Карен Степанян по поводу отношений Европы и России так прокомментировал написанное классиком: «Достоевский надеялся, что торжество материального начала и приход «злого духа» осуществится на Западе, что русский народ устоит перед разрушительным действием этих процессов. Слияние сословий совершается и свершится у нас «мирно», ибо, «если и есть разногласия, то они только внешние, временные, случайные, легко устранимые и не имеющие корней в почве нашей… Лишь Россия заключает в себе начало разрешить всеевропейский роковой вопрос низшей братии без боя и без крови, без ненависти и зла…»» Достоевский предвидел будущее развитие исторических процессов: произойдет серия кровавых катаклизмов, которая охватит всю Европу. «Но никогда, может быть, — пишет Достоевский, — Европа не была ближе именно к такому перевороту и переделке территорий, как в наше время… Тогда все рухнет об Россию, тогда мы должны быть целы и выставить православие».

Глава 4

ИСКУШЕНИЕ ГОГОЛЯ

Осознание ответственности таланта за собственное предназначение привело Николая Васильевича Гоголя к убеждению, что ему дано смотреть на людские пороки и достоинства свыше, и его гений обязан реализовать все это в слове.

Гоголь как величина в представлении не нуждается. С его творчеством нас знакомят еще в школе. Пушкин настолько ценил Николая Васильевича, что подарил ему сюжет «Ревизора» и идею «Мертвых душ». Булгаков почитал его за учителя. И, вероятно, не найдется ни одного человека в России, который относился бы к Гоголю равнодушно.

Но, как и любую звезду, Гоголя даже после смерти «достают» поклонники: они ухитряются покопаться в его могиле, чтобы разглядеть, не содрана ли обшивка с гроба, не похоронили ли писателя живьем: лежит ли его скелет ровно или повернут набок. А кто-то и вовсе, говорят, выкрал из захоронения череп гения.

Но не только останки Гоголя не дают покоя его «почитателям»: они пытаются перекроить его мировоззрение, «подправив» «Тараса Бульбу», осовременив постановки его пьес до такой степени, что авторство становится неузнаваемым, ну и так далее.

Прошло больше 150 лет со дня смерти Гоголя, а страсти вокруг его личности, его судьбы и его произведений все не утихают. Словно сами силы тьмы борются за его имя, напоминая нам о себе.

Даже с учетом того времени, в котором жил Гоголь (1809–1852), к вере он относился странно, испытывал мучительный страх перед загробным миром и пытался избыть этот страх словом, создав «Пропавшую грамоту», «Вия», «Майскую ночь, или Утопленницу», «Сорочинскую ярмарку» и другие подобные произведения.