Лёша Белкин - Человечище!
видел перед глазами что-то вроде знакомой нам всем волшебной спирали: сменяющие
друг друга белые и черные полосы, затягивающие взгляд в никуда. Руки и ноги работали, словно слетевший с катушек механизм, потерявший управление всесильный экскаватор; разум оставил меня, растворился, залег на дно в податливую промежность Вселенной; та
сила, что сейчас вела меня, была иной природы – и крови требовала она, живой красной
крови!
Нас уже было двое: другой, черный – моя тень, страшное отродье белого света, с
черствым сердцем – работал как электротопор. Он хотел убивать, он жаждал смерти.
Старуха требовала. Зал рукоплескал ему, шевелились багряные шторы нетленного
бархата… Огненная цепь замыкалась.
Христос смотрел мне в глаза – бессильный убийца, он знал, что такое смерть. Раны его
гноились, толстые белесые черви давно уже съели мозг его и сердце. Он молчал – жалкий
бог, зашедший в своих чудесах слишком далеко. В грязи, у моих ног, избитый и сбитый с
толку он был еще более жалок, чем тогда, на Кромке. Но гордость не позволяла ему
просить о пощаде. Сын Марии и Иосифа ждал своей участи, со слезами на глазах
принимая свою судьбу. Я должен был разрешить все его вопросы. Казнить или
помиловать.
Но силы вдруг оставили меня. Ярость берсерка, языческий пляс крови и кипучей ярости, злой огонь в глазах, свирепые пузыри на губах – все ушло, оставило меня. И не осталось
мне ничего. Совсем.
Ноги мои подкосились, и я упал. В грязь и кровь, перемешавшуюся с ней. Теперь и
отныне мы были равны – я и Христос.
Захлебываясь переполнявшим легкие воздухом, кровавой мутью и соплями, я смотрел в
небо. Свинцово-серое, вечное и безразличное – оно предало нас.
И тогда, собрав остатки покидающих мое тело сил, я перевернулся набок и дотронулся
дрожащей рукой до его щеки: небритой и липкой от крови щеки Христа. Я узнал его, я
узнал в нем себя. И действительно: то был я сам, распятый на земле, в мокрой грязи, среди
равнодушия бесчисленных стен и решеток.
Улыбки моих подошв блуждали радужными пятнами по тропинкам Его сознания. Моя
кровь из Его разбитых губ и носа была на моих же кулаках и одежде. Его рассеченная
бровь и расцарапанный лоб были моими, я принял его боль как свою.
Хмурая насмешка судьбы, повернувшейся задницей к своим детям. Тупая
предопределенность бытия, холод чужого пристанища. Актер отыграл свою роль и умер.
Зал плюнул на него и переключился на терзания другого. Нелепая морковка потерянного
счастья застряла в горле. И магнитофонная пленка моей бестолковой кармы внезапно
оборвалась. И только катушки еще скрежетали, наматывая обрывки блестящей ленты…
Занавес упал, загородив собой полмира. И зал опустел; темнота расстелила свою вуаль
под сводами театра. А я все лежал. Я шептал слова, я звал Ее.
Приди облаченная в пурпур,
Приди незваной…
И Она ступала легко и тихо. Лишь хрусталь февральского льда звенел в ее пальцах
своими осколками. И далекий бубен бил ровно, нахраписто – все бил и бил; еще бил…
И великое множество тогда стало великой малостью. И не стало ни мостов, ни рек, ни
крыш, ни стекол, ни трамваев, ни машин; ничего тогда не стало. Бесконечность, покрытая
инеем; тысячи труб торчат из никелированного сердца земли. Конечность,
сформулированная моим мозгом…
Немые счеты навсегда утраченных дней. Рождение и смерть, обнаженная дева – Жизнь, в
грудях которой зреет молоко судеб. Мыльные пузыри беспечности.
Я жив, живу… я – маленький бог этого серого и унылого мира. И космические часы
гонят свои стрелки по кругу, зачем-то отсчитывая бессмысленные секунды длиною в
вечность. Я – бог! Ликуй каверзная мудрость бесцветной души, я – живой и воплощенный
Христос. Жаль, что недолго мне жить в этом сумеречном мире, ибо облаченная в пурпур
уже идет за мной…
Бутылка моих безрадостных дней опустошена. Синусоида моего пульса отказывается
трепетать, я уйду отсюда уже через час. Один час этого мира и неба его есть у меня, всего
один час. Бог слаб, чтобы быть богом; я чересчур силен, чтобы оставаться собой – жалким
пресмыкающимся в человечьей шкуре. В пустыне собственных страхов…
Я лежу в тени желтоглазого города, время течет тихо, я лежу почти не дыша. Мне это
незачем. Я устал воровать и обманывать. Да и кого я могу обмануть?.. Железной сон
оковывает меня, становится мне латами моей гордой усталости. Она уже близко, я
чувствую.
Пусть придет. Все равно от нее не спрячешься. И где? В самом себе? Чтобы потом,
выслеживая очередную жертву, вдруг понять, что жертва – это и есть ты?.. Или будучи
настигнутым чьей-то злою волей, чьей-то жертвенной яростью – вдруг увидеть в своих
убийцах собственное отражение, лицо, искаженное гневом?.. Ну уж нет.
Каждый божий день мы убегаем, прячемся от смерти, а ей все нипочем. Смешны ей
наши жалкие потуги. По дороге судеб, на спертом дыхании – хрипы в горле и мольбы о
пощаде не принимаются – далеко не убежишь. И падать нельзя. Упал – значит, сдался.
Куда тут деться? Она настигнет. И не надо ей будет тратить столько сил и средств, сколько тратим на свой побег мы.
Бежать вечно нельзя: превращенные в губку легкие, загнанное сердце, отяжелевшие от
усталости ноги – однажды ты не сможешь сделать больше ни шагу. Остановка – это и есть
смерть.
Правда, умереть можно и раньше. А что если в воспаленном мозгу вдруг, ненароком
проскочит искра крамольной мысли: куда я бегу? Зачем? Надо ли мне бежать? Ну и так
далее… И привыкший к непрерывному бегу организм откажет. Это называется
Безысходность. И Безысходность тоже означает смерть.
Она беспощадна; Старуха везде и во всем. Она рядом, впереди тебя и за твоей спиной.
Кто посмеет оглянуться, посмотреть в ее глаза? Нет, бежать, бежать, бежать без оглядки.
И я один-одинешенек вижу Ее, чувствую Ее. Как последний пельмень на дне тарелки, сиротливо я смотрю в безразличное небо. Что оно скажет мне напоследок, уронит ли
скупую свою слезу?.. Нет, небо смолчит.
Все же я – не Христос. Я сильнее. Но сила моя – слабость моя. Чтоя скажу я вам, идущим
за мной? Смогу ли что-то сказать?
И великая истина станет великой ложью. Нет никакого света и никакой тьмы. Есть
повсеместная обыденная серость. И безуспешная попытка к бегству от нее. К побегу от
смерти.
Все линии однажды сходятся в одной точке. Обязательно сходятся, куда бы они не шли.
Я роняю слишком много слов (пустых слов) только для того, чтобы однажды вот так
найти одно единственное слово, свою точку пересечения всех линий. Уже час как я умер.
Умер лишь для того, чтобы заново родиться. И снова куда-то идти, к чему-то стремиться, снова от смерти – и к смерти же – бежать. Таков закон, которому я не в силах
противиться, и никто не в силах.
Но идите же – и вы придете. Я сам разбил себе череп кастетом; перешагните через меня и
идите. Моя тень, отделившаяся от тела, пойдет за вами следом. И сотни других теней и
потерявших смысл картинок, и Она.
Познайте себя, узрите в себе своего смертельного врага. Бес и ангел – это все я, это все
вы – каждый из нас.
Артист вновь на сцене, его герой живет; и факелы дышат, и трубы гудят.
Песнь Смерти.
Гори огонь, курись ладан, лейся свет…
Звон и тени кружат в дикой пляске;
Йокс, носум, хрусталь сердец играет бликами,
Шаловливыми огоньками.
Страх отступает, шаги в глубине, бред –
О, Индра, усмири свои громовые стрелы!
Я мертв и костер души догорает,
Старуха сыта – кровь моя – ее пища!
Услышьте меня, о духи Тьмы,
Изгнанники, плутающие в ночи, –
Сыны Локи, стражи Утгарда:
Те, кто замер у Врат Преисподней.
Услышьте шум крыл – то дети Одина,
Лебеди крови – вороны летят на Север,
Заслоняя собою свет, в гости к Хель:
Она зовет их на свой пир.
Конец Времен близится, дети Пророка –
Берите свои мечи и стрелы, идите же,
Ищите – и вы обретете, сражайтесь –
И боги битв возлюбят вас!
Инши, ситур, эйос, унт – гори! Пылай!
Там земли и моря; орлиные утесы –
Гордость пламенной стихии…
О, надменность Ветра! Прими мой ропщущий дух!
Возьми мои страхи и дай взамен сил!
Трубы зовут меня к сраженью – я готов!
Я смеюсь и чист и свободен мой разум,
Волны и морская соль – кровь и вены мои!
Смерть кукловода
Истинный реализм заключается не в том,
