Белорусская литература - Плот у топи
Тень поравнялась с Антоном, и он узнал в ней мальчика с прической-гнездом. С виду ему было лет 10. Обычный ребенок, попытался успокоить себя Житковский. Но зачем он надел в такой поздний час светозащитные очки? И зачем этот странный галстук в расцветке георгиевской ленты поверх майки? И что у него вообще на ногах? Почему вместо ботинок тряпичные красные мешочки, обвязанные вокруг голени веревками?
– Ты чего так поздно шляешься? – Житковский попытался не смотреть мальчику в очки и перевел взор на забавную прическу.
– А я, дяденька, барбариски ищу. Не знаю, куда задевались. Мама купила только. А их нет. Не знаю прямо. А что это у вас такое?
Житковский обернулся и увидел возле своей сетки на парапете белый кулек. Точь-в-точь такой же, какой он сегодня оставил рыжеволосой профурсетке на кассе. Сердце Антона екнуло, за воротником стало мокро, но блюститель чистоты решил не подавать виду и протянул кулек мальчику.
– Может, вам отсыпать? – развернув кулек, улыбнулся мальчишка.
Житковский ни о чем не думал. Он просто кивнул и вытянул ладонь, на которую тут же упало несколько шуршащих конфет. Так же автоматически Антон сжал барбариски в кулак.
– Спасибо, дядя! – мальчик задорно развернулся и вприпрыжку побежал туда, откуда явился – в вечер и тьму. Мгла поглотила его тень, и теперь можно было лишь слышать, как шаркают об асфальт пакеты вдали.
***
Как же это так случилось, думал Антон, что я остался совсем один? Ни друзей, ни знакомых. Никого – даже врагов.
Он разжал кулак и посмотрел на барбариски. Подошел к воде и поднес бутылку к губам. Прозрачная жидкость тут же обожгла горло. На этот раз привкус «Водолея» почти не ощущался, водка побежала по телу, как дождевой поток по водостоку, и расплескалась в животе.
– Эй, Эдик, ты помнишь? – обратился в пустоту Антон. – Помнишь, как ты на краю крыши повис, а я тебя тащил? Август стоял. И мы пошли самолетики пускать у твоей бабки. А вверху была черепица, – Антон говорил уже не про себя, а вслух. – И мы запускали ТУ из газетной бумаги, а потом ты поскользнулся и покатился вниз. Чего молчишь, Эдик? Где б ты сейчас вообще был, если б не я? Лежал бы давно на Московском кладбище, а не в комитете архитектуры салями жрал… Так ты ж, гад, даже не звонишь! Сколько лет прошло, так хоть позвонил бы, поинтересовался, как там твой дружбан Антоха поживает. Не, я понимаю, тебе некогда! Ты у нас человек деловой, не доеб…сь! Тебе ж нужно пожрать в ресторане, а потом подтереться проектом молодого архитектора! И в спортзал успеть. А потом – к любовнице. Тьфу, б…я!
Житковский развернул обертку и попробовал конфету. Барбариска защелкала на языке и разлилась сладким.
В элитном доме на горизонте кое-где горели окна. Должно быть, бухали стройбаны или сторож. Антон смотрел в темноту и думал, что ночью люди все-таки не спят. Ночью люди бегут и бегут по кругу. Днем они хоть могут что-то контролировать или делать вид. А ночью эти законы не действуют. Человек проваливается – и уже больше не принадлежит самому себе. Он не контролирует потовыделение, слюну, храп, рефлексы. Вся его сущность в такие минуты мчится вперед, теряя жидкость, но прямая замыкается каждый раз, когда человек открывает глаза. На его подушке остаются желтые следы от вытекшей за ночь слюны. И он не может сказать, что происходило с ним в эти шесть часов. Почему он так изможден, куда он бежал, что тело потеряло столько жидкости? Человек не в силах понять. И только когда он возвращается к ежедневной рутине, его существо впадает в сон – контролируемый и предсказуемый.
Сладкая слюна плавала между зубов Житковского. Он чувствовал, как бурление внутри усиливается, словно он бутылка «Советского шампанского», которую только что хорошенько встряхнули. Жидкость выступала из пор. Заставляла прилипать майку к спине. Скатывалась из краешков глаз по щекам и повисала на подбородке. Антон плакал. Потому что вечер сегодня был теплым. И было хорошо. И на донышке еще оставалось на глоток. А в запасе было две барбариски.
Он подумал сейчас одновременно обо всех, кто был когда-то в его жизни. Вспомнил уставшее больное лицо мамы и ее узкие глаза. В памяти всплыл Эдик на крыше, а потом бляха на ремне прапорщика Забайло. Он вспомнил вкус первого портвейна и единожды отведанного «Джима Бима».
Еще он вспомнил, как три года назад стоял на этом же месте с лыжной палкой в руке. Рядом с ним был пакет мусора, а на асфальте лежало тело пятилетней девочки с неестественно вывернутой набок ногой. На девочке был сиреневый сарафан, желтые гольфы и белые сандалии. В ее русых волосах расползся медузой алый бант. А по горлу шла сплошная черная линия. Кожа девочки была блекло-голубого цвета, губы приоткрытые, синие. Но больше всего Житковскому запомнились сомкнутые веки в ниточках тонких вен. Девочку достали из воды в полшестого утра. Милиция потом сказала, что это было убийством на бытовой почве. Отец утопил дочь из-за того, что та не хотела ложиться спать.
Внутри Антона забурлило, он согнулся, как сломанная спичка, и его стошнило в черную бездну водохранилища. Из Житковского текла зеленая жидкость. Лужа вечности была как никогда, близка.
Владимир Козлов «Белый лимон»
Я открыл глаза и посмотрел на потолок. Он был в подтеках, возле трубы батареи краска начала отслаиваться. В окне не было видно ничего, кроме листьев. Некоторые уже пожелтели. Оля спала, повернувшись к стене.
Я встал, прошлепал босыми ногами к окну по коричневым доскам пола. За зеленью по улице с грохотом проезжали газоны и ЗИЛы. Я вспомнил конец августа перед десятым классом. Тогда я в последний раз ходил в школу за учебниками на следующий год, а по улице Челюскинцев так же грохотали грузовики. Это был восемьдесят восьмой год: прошло уже восемь лет.
Учебники мне выдали почти все новые, пахнущие типографской краской. Только «Алгебра» была старой. Из таблицы предыдущих хозяев я узнал, что по ней училась Ира Сокольская. Я был влюблен в нее в седьмом классе.
Я ни разу не видел Иру после того, как она закончила школу. Возможно, она поступила в институт в другом городе и уехала с Рабочего поселка. Состояние учебника в конце года было оценено на пятерку.
Заскрипела пружина кровати. Оля встала, подошла и прижалась к моей спине. Она была старше меня на пять лет, но выглядела так, будто была младше.
– Ты не помнишь, куда я вчера засунула сигареты? – спросила она.
Я покачал головой.
– А у тебя они были вообще? Ты же редко куришь...
– Курила вчера на дискотеке. Ты что, не помнишь?
– Помню…
*
Вчера мы были на дискотеке «Белый лимон» в бывшем кинотеатре «Родина». Было прикольно туда пойти: за всю жизнь я ходил на дискотеки, может, раз десять. В «Родине» я много раз бывал в детстве в кино – один или с кем-нибудь из пацанов. Мы приходили заранее, покупали в буфете пломбир за двадцать копеек, шли в зал, садились и ждали, когда прозвонят три звонка и откроется красный занавес.
С четвертого по шестой класс я смотрел все фильмы подряд. На некоторые – вроде «К сокровищам авиакатастрофы» – приходилось стоять в очередь за билетами. С картин типа «Битвы за Москву» или «Десять дней, которые потрясли мир» народ уходил.
В начале девяностых фильмы в «Родине» показывать перестали. В кассах устроили ксерокопию, в фойе – дискотеку, а зрительный зал закрыли.
На дискотеке мы встретили Зернова. Я три года учился с ним в одной группе в «машинке» и ни разу не видел с тех пор, как ушел оттуда и поступил в минский иняз. Он был рад меня видеть, хоть мы никогда не дружили.
Зернов купил в баре бутылку водки и полуторалитровую колу. Мы сели за столик. Он рассказал, что работает в «Кодаке» – печатает фотографии, устроился сразу после диплома через знакомых.
– Сколько получаю, я тебе, конечно, не скажу, но, сажем так, хорошо, – Он улыбнулся. – Через год, если все будет в норме, возьму себе тачку. Скорей всего, «БМВ». Бэушный, конечно, но не очень старого года.
Мы допили водку и танцевали под техно. Диджей постоянно кричал «Кам он» и почему-то «Шат ап». Потом поставил медляк Guns'n'Roses. Мы танцевали с Олей, Зернов пригласил брюнетку с короткой стрижкой.
Оля, заметно пьяная, наклонила мою голову и зашептала в ухо:
– Хочешь остаться со мной? В смысле по-настоящему со мной? Я не хочу, чтобы мы виделись только в твои приезды из Минска…
Я ничего не сказал в ответ.
Дискотека закончилась под утро. У входа в «Родину» мы попрощались с Зерновым. Он пошел провожать брюнетку на Юбилейный.
Денег на такси не было, и мы с Олей пошли пешком в ее общагу на площади Космонавтов – по Первомайской мимо ГУМа, по улице Миронова, проспекту Мира.
Вход в общагу был давно закрыт, и Оля не захотела будить вахтершу. Я залез по пожарной лестнице на балкон второго этажа, подал оттуда руки Оле и подтянул ее, она перелезла через перила. У трезвых так, может, и не получилось бы.
*
