Unknown - i e8c15ecf50a4a624

«Вехи» потребовали от демократической интеллиген­ции перехода к «новому сознанию», к которому можно «перейти лишь через покаяние и самообличение», отказа от материализма и атеизма на почве «синтеза знания и веры». Взамен героизма предлагалось «христианское под­вижничество». Нести послушание должны были все: врач, инженер, профессор, политический деятель, фабрикант, ра­бочий. Призывы к «покаянию», возвращению к церкви, «религиозному оздоровлению» и «религиозному гуманиз­му» рассыпаны на страницах «Вех» в огромном количест­ве. Цель этих призывов не скрывалась. «Религиозность,— писал Франк,— несовместима с признанием абсолютного значения за земными, человеческими интересами, с ниги­листическим и утилитаристическим поклонением внешним жизненным благам». «Религиозная идея,—доказывал в свою очередь Струве,— способна смягчить... жесткость и жестокость» крайнего политического радикализма [27].

Однако проповедь отвращения к «внешним жизненным благам» удивительным образом уживалась на страницах «Вех» с самым грубым, пошло-мещанским культом лично­го благополучия, волчьего эгоизма и наслаждения жизнью, который они противопоставили общественным идеалам. «Эгоизм, самоутверждение — великая сила,— вещали „Вехи",—именно она делает западную буржуазию могу­чим бессознательным орудием божьего дела на зем­

ле». Высмеивался «странный аскетизм» революционной молодежи, ее нежелание «эгоистически» радоваться жизни, наслаждаться «свободно ее утехами». Выдвигалось требо­вание покончить с «деспотическим» предрассудком, что «думать о своей личности — эгоизм, непристойность...» [28].

Обращение к «здоровому эгоизму» было не чем иным, как призывом к революционной молодежи отказаться от политики, которая должна являться уделом «взрослых», ве- ховски-благоразумных, либеральных политиканов, знаю­щих, что такое «политический реализм», «историческая терпеливость» и т. п. Пожалуй, самым ненавистным для «Вех» было то, что во главе революционного движения стояла преимущественно молодежь. «Духовная пэдо- к р а т и я,— писал Булгаков, придумавший этот термин, который означал у него господство детей,— есть величай­шее зло нашего общества...» Его приводила в неистовство «противоестественная гегемония учащейся молодеяш» в революции. Раньше, как более тонко и вкрадчиво писал Изгоев, студенты были чуть ли не единственной группой образованных людей, боровшихся с правительством. Но «теперь со студенчества эта непосильная для его молодых плеч задача снята, и общество требует от него другого: знаний, работоспособности, нравственной выдержки» [29].

В качестве исходного пункта политической программы и тактики контрреволюционного либерализма «Вехи» от­крыто провозгласили приспособление к царизму и реак­ции. Лозунг социал-демократов о свержении монархии, доказывал Струве, является «бездонным легкомыслием». Революционная интеллигенция «неделовита, легкомыслен­на в политике», не понимает, что политику нельзя сводить к борьбе классов. Сводить же ее надо к компромиссу — таков центральный лозунг «Вех». Современное конститу­ционное государство, писал Кистяковский, основано на со­циальном, политическом и правовом компромиссе, устраи­вающем все классы и партии, в том числе и социалистов. Именно «это и позволяет социалистам, несмотря на прин­ципиальное отрицание конституционного государства как буржуазного, сравнительно легко с ним уживаться и, уча­ствуя в парламентской деятельности, пользоваться им как средством». Все прежние лозунги и средства борьбы рус­ской революционной интеллигенции после манифеста 17 октября, ставшего «порогом новой русской истории», должны быть оставлены[30][31].

С появлением «Вех» поворот либеральной буржуазии к контрреволюции, распад и развал среди попутчиков ре­волюции получили идейное обоснование и программу. Ре­негатство было объявлено политическим прозрением, под­лое и трусливое приспособление к реакции — подлинным мужеством. Веховцы, писал В. И. Ленин, не просто «при­менялись к подлости... Они сами по своему почину... по­строили свою теорию „подлости44» 90. Эту «теорию» воспри­няли и ликвидаторы. Таким образом, на деле создался единый фронт от Столыпина до ликвидаторов. Последние своей проповедью отказа от революции, борьбы с револю­ционной партией пролетариата способствовали сохранению атмосферы реакции. «Независимец (ликвидатор.—

А. Л.)...,—указывал В. И. Ленин,— работает рука об руку со Столыпиным: Столыпин физически, полицейски, висе­лицей и каторгой разрушает нелегальную партию — либе­ралы прямо делают то же открытой пропагандой веховских идей — независимцы среди социал-демократов косвенно содействуют разрушению нелегальной партии, крича об ее „омертвелости44, отказываясь помогать ей, оправдывая... уход из нее» [32].

«Успокоение». Царизм и сплотившиеся вокруг него иму­щие классы, казалось, добились своей цели. В стране во­царилось «успокоение». Стачечное движение резко пошло на убыль, число стачечников в 1910 г. по сравнению с 1905 г. уменьшилось в десятки раз. Повсюду предприни­матели пытались отнять у рабочих завоевания 1905 года. Крестьянство, обессиленное изъятиями «аграрников», ли­шившись своих организаций, молчало. В деревне хозяйни­чал земский начальник, туда проникала только черносо­тенная литература. Массы находились в состоянии уны­ния, подавленности, испытывали чувство собственного бес­силия. Мелкобуржуазные партии и организации эсеров, народных социалистов, меньшевиков и др. пришли к пол­ному развалу, распались на отдельные группы и течения. Большевики переживали тяжелый кризис, связанный с разгромом организаций, появлением таких антимарксист­ских течений, как «отзовизм», «богостроительство», эмпи­риокритицизм, разрушительной работой ликвидаторов. Процветала провокация. Пульс общественной жизни едва бился.

На этом фоне неистовствовала упадочническая литера­тура. Смерть, распад, предательство, эротомания, индиви­дуализм стали ео ведущими темами. Либеральные публи­цисты издевались над тем, как в 1905 г. «ломали шапку перед его величеством пролетариатом». Д. С. Мережков­ский писал о «грядущем хаме», имея в виду победу рево­люции. М. П. Арцыбашев в своих романах призывал к раз­врату и самоубийству во имя «свободы личности». Поэт Игорь Северянин воспевал ницшеанское «я». Проповедо­вался уход от действительности, мир символов объявлялся единственной заслуживающей внимания ценностью.

Почти все литературные «измы» того времени (симво­лизм, акмеизм и пр.) сознательно или бессознательно де­лали одно дело: разрушали веру в человека, уничтожали исторический оптимизм, сеяли семена неверия и отчаяния. И это принесло свои плоды. Самоубийство среди молодежи стало модой. «Большая пресса» отводила много места во­просу о существовании «клуба самоубийц», задачей кото­рого являлось содействие желающим отправиться на тот свет. Разложение принимало самые уродливые формы.

Могло показаться, что могильный «покой» воцарился в стране на долгие годы и контрреволюция восторжество­вала. Но революция не была убита. Ее уроки глубоко за­пали в сознание масс и усваивались ими. Над обобщением ее опыта трудились идеологи пролетариата. Однако у ре­волюции, как известно, учатся не только революционные, но и контрреволюционные классы. Урок 1905—1907 гг. заставил царизм усвоить ту истину, что одних негативных средств для предотвращения новой революции недостаточ­но. Необходимо было попытаться решить задачи, постав­ленные революцией, и царизм встал на этот путь, добива­ясь их решения «сверху», контрреволюционным, «бисмар- ковским» методом, в интересах крепостников-помещиков и верхов буржуазии. Орудием для этого он избрал политику аграрного и думского бонапартизма. Первый нашел выра­жение в знаменитом указе 9 ноября 1906 г., второй — в создании так называемой третьеиюньской системы, исход­ной предпосылкой которой стал государственный перево­рот 3 июня 1907 г.

ТРЕТЬЕИЮНЬСКИЙ БЛОК

Третьеиюньский государственный переворот. Суть третьеиюньского государственного переворота состояла в замене избирательного закона 11 декабря 1905 г. изби­рательным законом 3 июня 1907 г. Он был издан в нару­шение манифеста 17 октября 1905 г. и Основных законов 1906 г., торжественно провозгласивших, что «никакой за­кон не может последовать без одобрения Государственного Совета и Государственной Думы...» В противовес этому в манифесте 3 июня утверждалось, что только царю принад­лежит право изменять избирательный закон — «отменить оный и заменить его новым». Именно поэтому данный акт царизма, совершенный одновременно с роспуском II Думы, был расценен современниками и вошел в историю как го­сударственный переворот.

Новый избирательный закон коренным образом пере­распределял число выборщиков в пользу помещиков и крупной буржуазии за счет демократии — рабочего класса и крестьянства в первую очередь. Рабочие потеряли около половины выборщиков, крестьяне — больше половины (56%). На их долю приходилось около четверти всех вы­борщиков, в то время как помещики, составлявшие нич­тожную часть населения страны, получили половину их общего числа (49,4%). Количество городов с прямым пред­ставительством сократилось с 26 до пяти (Петербург, Мос­ква, Рига, Киев, Одесса). Только в шести губерниях (Пе­ле