Unknown - Unknown
– О, вот это очень кстати. Мороз такой, что кишки в ледышки превращаются.
– Ага, зима нынче суровая выдалась, – поддержал разговор о погоде квадратно-кряжистый, темнобровый и сероглазый старший муж хозяйки дома. – И снега много. Но это – к урожаю.
Севергу урожай, очевидно, мало волновал. Она спросила:
– Тётя Беня – как? Здорова?
– А что ей сделается? – хмыкнул Дуннгар. – К соседям вот отправилась, роды принимать.
– М, – кивнула Северга. – Понятно. Всё тут по-старому, значит.
– Точно так, – поклонился Дуннгар. – Живём, хлеб жуём. Доченька вот твоя подрастает. В Бенедином искусстве костоправном уже кое-что смыслить начинает. Видит недуги костяные.
Рамут под лестницей замерла, сжавшись в комочек: неужели этот вынимающий душу взгляд, полный смертоносной остроты, снова обратится на неё? Нет, обошлось. Северга знаком попросила ещё выпить, и Дуннгар вновь наполнил чарку.
– Обед скоро будет, – счёл он необходимым сообщить. – Госпожа Бенеда велела её не ждать сегодня, ежели роды затянутся.
– Вы не обращайте на меня внимания, – кивнув, проронила гостья. – Занимайтесь своими делами. Я посижу пока, отдохну.
– Может, разоблачишься от доспехов-то? Удобней отдыхать будет, – услужливо предложил Дуннгар. – Будь как дома.
– Благодарю.
Северга поднялась, сбросила плащ на его руки, и он бережно повесил его на гвоздик, поближе к теплу камина – чтоб просыхал. Под доспехами у неё была чёрная приталенная куртка-стёганка, из-под горловины которой виднелся кружевной воротничок рубашки – некогда белый, а теперь засаленный до желтизны. Несмотря на это, чувствительный нос Рамут не уловил от неё той жуткой вони, которая обычно исходила от воинов, не мывшихся порой месяцами. Северга принялась цедить хмельное из чарки медленно, задумчиво глядя на огонь, а Дуннгар вернулся к своим хлопотам. Проходя мимо лестницы, он увидел Рамут и нагнулся.
– Ты чего тут? Пока госпожа Бенеда в отлучке, ты ж за хозяйку у нас... Мне недосуг, обед подавать надо, а ты иди, займи разговором гостью, что ль. – Дуннгар принялся мягко спроваживать Рамут с насиженного местечка, похлопывая и подталкивая. – Ну-ну... Ты чего оробела? Матушка ведь это твоя. К тебе она приехала, не к нам же! Мы-то ей на кой сдались? Даже не родня... К тебе, кровинке своей. Давай, давай, вылазь.
Как девочка ни упиралась, он всё же вытащил её из укрытия, и Рамут очутилась на неуютном, открытом пространстве гостиной. Недоумение повисло неловким грузом молчания: оказывается, матушка приехала к ней... Что же теперь делать с этой странной и страшной, непостижимой ни уму, ни сердцу гостьей? О чём разговаривать, если даже от одного её взгляда душа Рамут уходила в пятки? Если в присутствии Дуннгара было ещё сносно, то теперь, оставшись с Севергой наедине, юная навья совсем утонула в холодящей растерянности. Она присела на краешек другого кресла.
Северга сидела расслабленно, откинувшись и вытянув к огню ноги – длинные, сильные, в облегающих кожаных штанах и грубых, окованных сталью сапогах. Из-под рукавов куртки волнисто топорщилось пожелтевшее кружево, синие жилы выпукло бугрились под кожей кистей, когти хищно впивались в чарку, которую Северга время от времени подносила ко рту. Что-то злое, хлёсткое проступало в её облике, пронзительное, как зимний ветер, и мрачное, как гулкая глубина колодца. Не такой себе представляла Рамут матушку в своих мечтах и снах, совсем не такой... Она рисовала её себе похожей на тётушку Бенеду. У той лицо было хоть и грозное, но за ним чувствовалась душа – простая и суровая, но открытая, как широкий луг. А здесь... Снаружи – холодный панцирь, а внутри – непостижимый мрак, в котором и с огнём заблудиться можно. Горное ущелье, дна у которого не видно.
Матушка, казалось, не обращала на Рамут никакого внимания. Ей никто не был нужен – только огонь в камине и хмельное в чарке. Допив всё до капли, она подозвала самого младшего сына Бенеды – гибкого, как ящерка, зеленоглазого Гудмо, который прибежал с ведром и тряпкой, чтобы помыть подоконники:
– Эй, малец... Принеси-ка мне ещё этой настоечки. Разбавляете вы её зря, конечно... Ну да ладно.
– Сейчас, госпожа, – отозвался мальчик и, бросив тряпку, умчался.
К Рамут матушка с этой просьбой не обратилась: «подай-принеси» – это было не для заместительницы хозяйки дома. Впрочем, сама заместительница толком и не знала, что в своей должности делать. Все слова улетели к заснеженным вершинам, оставалось только сидеть в кресле, как истукан. Но Севергу, видимо, молчание не тяготило. Существовала ли для неё Рамут? Или, быть может, она даже не заметила бы её исчезновения? Девочка осторожно сползла с сиденья, намереваясь просочиться за дверь, но ноги ей сковал морозный звон голоса-клинка:
– Стоять.
Даже не видя этих жутких глаз, Рамут ощущала на себе их власть. Её ноги сами замерли на месте, словно влипли в разлитую на полу лужу смолы.
– Кругом.
Незримая сила развернула Рамут за плечи – лицом к креслу, которое она покинула. Застыв в студёной пустоте, она повисшим на ниточке сердцем ждала новых приказов.
– На место, пожалуйста.
Это «пожалуйста» щёлкнуло, точно застёжка, и петля власти соскользнула с шеи девочки. Сползала она с кресла струйкой киселя, а взбиралась обратно ослабевшим раненым зверьком. Тело повиновалось с трудом, словно кто-то вынул пробку, и все силы утекли в землю.
– Коль уж ты за хозяйку, то будь ею.
Слова падали коротко, но весомо, голос Северги звучал ровно и беззлобно. В нём раскинулась бескрайняя зимняя даль. Северга совсем не смотрела на Рамут: Гудмо как раз принёс кувшин с настойкой и блюдце с сырной нарезкой. Ничем, кроме кивка, матушка его не поблагодарила. Наполнив чарку, она одним махом опрокинула её в себя и зажевала тонкий, просвечивающий ломтик сыра. А в груди у Рамут горячо растекалась горькая дурнота осознания своей ошибки, в которую её ткнули носом: исполняя обязанности хозяйки, она не должна была бросать гостью в одиночестве. Вот вернётся тётушка Бенеда – тогда сколько угодно можно прятаться по углам. Но сейчас – ни-ни. Это были тонкости правил приличия, которым её понемногу, исподволь учили, но которые напрочь улетучились из головы, стоило Рамут попасть в мертвящий луч стального взгляда. Тяжёлый ком дурноты пускал свои щупальца по всему телу, а к глазам посылал солёные лучики влаги. Комната поплыла в мокрой пелене.
– Тебе холодно? – Северга, подбрасывая поленья в огонь, заметила трясущиеся на коленях руки Рамут.
Девочка только мотнула головой, боясь постыдным образом разреветься. Матушка подвинула её вместе с креслом поближе к огню, сняла с гвоздя свой плащ и укутала им Рамут, как пледом. На плечи юной навьи словно опустилось снежное бремя горных склонов, пропитанное запахом далёких пожаров, кровавых полей сражения и ещё чего-то такого, чему она не могла дать называния. Тоскливый это был запах, тяжёлый и тревожащий.
– Выпей глоток.
Северга поднесла к её губам свою чарку, и в желудок девочки будто пролился жидкий огонь. Пальцы матушки тут же сунули следом ломтик пахучего сыра, не дав Рамут закашляться и выплеснуть крепкое питьё назад.
– Вот так. Успокойся.
Слова Северга тратила скупо, отпуская только самое необходимое. В пустом животе разлился жар, который заструился по жилам, и слёзы Рамут скоро высохли. Матушка не требовала занимать себя разговором, по-видимому, неплохо себя чувствуя и в обществе выпивки с закуской, но досидеть с нею до обеда Рамут пришлось. От тётушки Бенеды прибежал какой-то чумазый мальчонка, на вид – не старше Рамут и Гудмо:
– Госпожа Бенеда просила передать, чтоб к обеду её не ждали. Она задерживается. Дома будет ближе к ночи.
Квадратный Дуннгар со стройными Ремером и Свиглафом накрывали на стол: чинно расстилали скатерть, выносили блюда, расставляли безупречно чистые приборы, а Рамут всё так же сидела в кресле у почти прогоревшего камина. Северге в отсутствие хозяйки предложили сесть во главе стола – как старшей из присутствующих женщин, но она отказалась:
– Нет уж, я здесь на правах гостьи.
С этими словами она подошла к Рамут. Военный щелчок каблуками отдался гулким эхом и заставил девочку вздрогнуть и выйти из задумчивости: матушка стояла около её кресла, протягивая ей руку.
– Сударыня, извольте занять своё законное место за столом.
Это обращение – «сударыня» и на «вы» – прокатилось волной тоскливого, отчуждённого холода по сердцу. Рамут вложила вмиг озябшие пальцы в тёплую руку Северги и поднялась на одеревеневших от долгого сидения ногах. Проводив её к столу, матушка отодвинула для неё стул и помогла усесться. Было в этой подчёркнутой учтивости что-то насмешливое, хотя лицо Северги оставалось непроницаемым.
На плечи Рамут обрушилась новая тяжесть: замещать хозяйку дома ей предстояло ещё и за столом. А это включало в себя отдачу распоряжений: убрать грязные тарелки, подать чистые, разложить по ним новое блюдо, подать напитки... На первый взгляд – вроде бы, ничего особенного, всё это Рамут наблюдала ежедневно, но сейчас вдруг запуталась. Когда следовало разливать напитки – до блюда или после? Когда распоряжаться насчёт подачи нового угощения – дождавшись, когда все съели предыдущее, или произвольно, как самой заблагорассудится? Девочка лихорадочно вспоминала, как всё это делала тётушка Бенеда, дабы снова не ударить в грязь лицом перед матушкой. Показать себя невоспитанной – что могло быть позорнее? Если у тётушки всё получалось легко и непринуждённо, то Рамут сейчас покраснела от натуги, но всё-таки с горем пополам вспомнила порядок. Дуннгар по доброте душевной пытался ей тихонько подсказывать, но она, напустив на себя чопорный вид, проговорила негромко:
