Андрей Столяров - Мы, народ...
Майор кивает:
— Видимо, рекогносцировка. Любопытно — кто их сюда провел? — и вдруг звонко хлопает себя ладонью по лбу. — Ну, конечно, я же там видел этого… Смурого… Ёк-поперёк!..
Это имя падает на всех, будто тень. Игнат Смурый — человек, которого никому не хочется вспоминать. Единственный, вероятно, кто демонстративно покинул Китеж. А ведь поначалу казалось, что он будет здесь как рыба в воде. Хозяйственный, точно Евграф, мастер на все руки, находка для нас: дом поставить, колодец правильно вырыть, вскопать огород… Это несмотря на то, что с высшим образованием. Кандидат философских наук, диссертацию защитивший по русскому религиозному мировоззрению. Говорил, что лет пять назад специально купил избу в деревне: русский человек должен уметь — пахать, сеять, плотничать, печь хлеб. Это его изначальное, богоизбранное состояние: простые ценности, влекущие за собой праведную и безгрешную жизнь. И вот, представьте, начались осторожные неторопливые разговоры. Концепция, которую Игнат проповедовал, была проста, как шуруп. Поскольку русский человек есть по природе своей человек духовный — а никаких сомнений в сем факте, конечно, нет и не может быть, — то и спасать в Китеже следует прежде всего русских людей. А всякие там узбеки, таджики, татары могут и подождать. Такой этнический нарциссизм, очень характерный для патриотов: мы лучше других, просто потому что мы лучше других. Смурого особенно раздражало, что Ильхан вместе с Абуканом Керимом, есть у нас такой беженец из Туркмении, пришедший около года назад, молиться ходит в православную церковь, но при этом не крестится, как того следовало бы ожидать, а становится на колени и кланяется, складывая по-мусульмански ладони. И одновременно Гоша, фамилия которого, кстати, Петров, надевает круглую еврейскую шапочку, кипу, прикрывает глаза, раскачивается, что-то почти беззвучно поет. Смурый считал, что тем самым дискредитируется православие, и никакие аргументы отца Серафима насчет того, что бог неделим, что его трансцендентная сущность едина для всех по-настоящему верующих: для христиан, для евреев, для буддистов, для мусульман, что нельзя его шинковать на множество национальных фрагментов, что в конце концов и Христос говорил: нет ни еллина, ни иудея, на него не действовали. Человек слышит лишь то, что он хочет слышать, видит мир не глазами, а через оптику воспаленной души и вычитывает из священных текстов не бога, а самого себя. Смурый, вероятно, рассчитывал найти здесь какой-то другой град Китеж — в версии Смурого, а не в той, что постепенно сложилась у нас. Ему тут было нечем дышать. Сладкий воздух русского торжества превращался неизвестно во что. И последней искрой, зажегшей, по-видимому, праведный гнев, явился тот факт, что очередной дом на этой православной земле решено было построить инородцу Ильхану, азиату, чучмеку, язычнику, не верящему в Христа, а не истинно русскому человеку, Игнату Смурому, которому эта земля по праву принадлежит.
В тот же день, когда Смурый об этом узнал, он сложил рюкзак, фирменный, между прочим, хорошего финского производства, и, найдя отца Серафима, сказал, что уходит.
— Бог в помощь… Мы вас не изгоняем, — ответил отец Серафим.
А Смурый выдернул из-под рубашки нательный крест:
— Зато вы изгнали отсюда Христа!..
Говорят, он даже не обернулся.
Отец Серафим до сих пор считает, что Игнат Смурый — это наш общий грех, не сумели, не смогли пробудить в человеке чувство любви. А ведь без любви, без настоящей любви веры нет. И еще, по мнению отца Серафима, наш грех заключается в том, что мы строим рай исключительно для себя. Святое дело превращается в обывательский эгоизм: пусть всем будем плохо, только нам — хорошо. Правда, что можно в этой ситуации сделать, неясно. В городе, по слухам, скопилось уже около двухсот человек, которые хотели бы поселиться в Китеже. Как только они о нас узнают? Целый бидонвиль — из досок, из громадных коробок, из всякого хлама — возник на южной окраине. И что прикажете с этим делать? Двести человек нам ни при каких условиях в Китеже не разместить. И вот — вера, надежда, любовь превращаются в тупое отчаяние. И вот вместо них — зависть, злоба и гнев…
Причем оказывается, что еще не все новости. Майора сменяет Валдис, который подошел сюда после разгрузки фургона. Валдис тоже ездил с майором в город и утверждает, что дело о захвате земли, подготовленное администрацией, это полная чушь. Отчуждение собственности от пользователя — очень трудоемкий процесс. Ну, будем его тянуть, сколько можно, будем требовать времени, чтобы подготовить необходимые документы. Ну, районный суд решат так, а мы подадим апелляцию в областной. Ничего, товарищи, ничего! Он, Валдис, готов этот процесс вести.
Гораздо хуже, с точки зрения Валдиса, то, что обе заготовительные фирмы, с которыми мы до сих пор имели дела — и по подсолнечнику, и по зерну, — внезапно аннулировали договоры. Видимо, уступили давлению местных властей. Понятно: ссориться с властью не хочется никому. А это значит, товарищи, что мы на зимний период остаемся без денег. Нам нужны бензин, соль, сахар, одежда, нам строительные материалы нужны, за электричество, между прочим, тоже надо платить…
Он поднимает руку:
— Тише, тише, товарищи!.. Я тут все подсчитал: зиму мы вполне можем прожить. На самое необходимое у нас денег хватит, а остальное, ну что ж, товарищи, придется кое-что сделать самим…
И далее Валдис развивает перспективный план: надо срочно строить амбары, куда можно будет ссыпать зерно, по всей стране — засуха, цены быстро растут, не осенью так зимой мы этот урожай продадим. Продадим, товарищи, продадим, я вам клянусь!.. Что же касается семян подсолнечника, то часть из них вполне можно переработать и здесь, а другую часть, ну что ж, придется спрессовать их в брикеты и тоже положить на хранение, дожидаясь зимы. Требуется только наладить механический пресс. А для этого у нас есть товарищ Базиль…
Он поворачивается:
— Как, товарищ Базиль, наладишь?
Базиль, заросший черным волосом так, что под ним не видно лица, скребет затылок и после секундного размышления говорит:
— А че… Конечно, попробуем… дык…
После чего со страшной силой дергает себя за веник сумрачной бороды.
Ну, это уже кое-что. Базиль, он же — Василий Васильевич Коломарь, зря не скажет. Он хоть и похож на лешего, выползшего из дремучих чащоб, но по натуре своей, по сущности — прирожденный механик. Технику он понимает нутром. Из консервных банок, из шестеренок, из ржавых болтов может собрать вертолет.
— Так что, товарищи, не будем впадать в панику, — с энтузиазмом говорит Валдис. — Мировая буржуазия, захватившая власть в нашей стране, не поставит нас на колени!.. Кишка у нее тонка!.. Мы, товарищи, непременно выстоим и проложим себе и другим дорогу в светлое будущее!..
Валдис каждое свое выступление заканчивает как-нибудь так. Он у нас коммунист и считает, что построение справедливого общества — это историческая неизбежность. Конечно, великая идея была, к сожалению, дискредитирована большевиками, но ее возрождение в истинном, очищенном виде — веление времени. Никакого иного пути у человечества нет.
И надо сказать, что в своих воззрениях Валдис весьма убедителен. Против построения коммунизма не возражает даже отец Серафим. В конце концов, что такое коммунистическая доктрина — то же самое христианство, но трансформированное из мистического откровения в социальный проект.
Пусть коммунизм, пусть хоть что, лишь бы люди снова стали людьми.
Только меня это почему-то не радует. Мне почему — то кажется, что мы строим вовсе не коммунизм, не царство божие на земле, как втайне, не говоря прямо об этом, мечтает отец Серафим. В действительности мы строим крестьянский рай — пассеистическую пастораль, созданную мечтательной дворянской литературой. Вышел барин на луг, помахал вместе с “народом” косой, потом вернулся к себе в гостиную, испил чая с ромом. И представилось расслабленному взору его, что это и есть настоящая жизнь: простая работа, простые ясные истины, рождающие подлинную духовность. Землю попашет, попишет стихи. Причем здесь важно именно то, что — “попашет”. Если бы барин пахал землю по-настоящему, то ему, разумеется, было бы не до стихов. Крестьянская работа — это отупляющий, монотонный труд, изнурительный, доводящий человека чуть ли не до животного состояния. Достаточно посмотреть на местных, которые в сорок лет старики: зубов нет, лицо — скопище шелушистых морщин. Я вовсе не хочу, чтобы Вета стала такой. И, конечно, “народ” никогда не был носителем высокой духовности, никогда и нигде — что бы ни болботали на эту тему патриотические публицисты. Какая, к черту, духовность, если с утра до вечера ковыряться в навозе? Если пожрал, выпил, прилег и снова — лезь в грязь. Не зря крестьянин при первой же возможности бежит из деревни в город. Плохо в городе, душно, обезличивается человек, нивелируется, сводится к производственной функции, и все равно — бегут, бегут, не удержишь, не переубедишь, именно от “простых истин” бегут, от земли, от заскорузлой черноземной духовности…
