Аннабель Питчер - Моя сестра живет на каминной полке

Я взглянул на Джас. Она храбрилась, но я-то видел, что у нее слезы на глазах, и мне стало так тошно – втравил сестру, а ничего не получается. В глубине души я ждал – вот сейчас за нас вступится папа или мама выбежит на сцену и потребует: «Не смейте так поступать с моими детьми!» Но ничего такого не произошло.

– Ну давайте, начинайте…

Дядька испустил вздох, будто мы его уже достали, а мне вдруг расхотелось и петь, и танцевать. Слишком много это для меня значило, а эти люди – они ничего не понимают.

От прожекторов шел жар, как от печки, я весь взмок, футболка прилипла к телу. Казалось, она стала еще больше. Или я сам стал меньше. В общем, вид у меня был неважный. Мама огорчится. Мне было совестно, будто я подвел ее.

Диска с музыкой у нас не было, и никто не скомандовал нам, когда начинать. Вот мы и стояли. А все ждали. Кто-то свистнул. Мне не хотелось, чтоб мама с папой слышали этот свист, но запеть я не решался. Зал начал скандировать: «Долой, долой, долой, долой!» Джас уже дрожала всем телом. Не так все должно было быть, совсем не так! Все пошло наперекосяк, а как помочь делу, я не знал.

– Долой, долой, долой, долой!

Ужас поднимался в груди морской волной, что нахлынет внезапно на пляж и затопит все вокруг.

– Уберите эту парочку! – воскликнул вдруг дядька и взмахнул рукой, будто муху прогоняет. – Только время зря тратим.

– НЕТ! – громко сказала, нет, крикнула Джас, и в зале воцарилась тишина. – НЕТ!

Судьи удивленно глянули на Джас, а она бесстрашно посмотрела на них. Слезы высохли, дрожь прошла – она вдруг снова была моей сестрой, той, что качалась на качелях, улыбаясь небу и ничего на свете не страшась. А когда она перестала бояться, и я перестал бояться. И мы запели:

Ты улыбнешься, и дух мой взлетает.

Сила твоя меня окрыляет.

В небе парю я змеем воздушным,

Птицей свободной, хотя и недужной.

Стану я лучше, если ты лю…

Мы обошли того старика. Нот на пятнадцать-шестнадцать. Я не расслышал, как судья сказал: «Достаточно», потому что бегал в глубине сцены и махал крыльями, будто эльф, или птичка, или что другое летучее. Я сообразил, что Джас больше не поет, руки мои упали как две веревки, и возвращение назад к рампе показалось длиннее марафонской дистанции, а миссис Фармер говорила, что марафонская дистанция – это сорок два километра и сто девяносто пять метров и это не очень хорошо сказывается на коленных суставах.

– Никогда еще я не испытывал такого восторга и такого отвращения одновременно, – заговорил дядька-судья. – Это было восхитительно и ужасно. Потрясающе и кошмарно.

О чем он толковал – бог его знает, я особо не прислушивался. Я вглядывался в зал, хотел найти маму.

– Ужасная часть – это ты, – дядька ткнул пальцем в мою сторону. – По-твоему, ты танцевал?

Это был вопрос, но отвечать на него, похоже, не требовалось, и я просто пожал плечами. Дядька ухмыльнулся, скрестил руки на груди, и зрители захохотали.

– А ты, – продолжал он, указывая на Джас, – ты – потрясающая часть. Это было блистательно! Где ты так научилась петь?

– Мама научила, когда я была маленькой, – удивленно ответила Джас. – Только я пять лет не пела.

Дядька, прикрыв рот рукой, что-то прошептал женщине. Камеры наехали сначала на них, потом на нас. Зал затаил дыхание.

– Да, да, согласна, – сказала женщина.

– Мы хотим послушать песню еще раз, – сказал дядька, с улыбкой повернувшись к нам. Джас кивнула, я приготовился взмахнуть руками и взять первую ноту. – Без танца! И одна!

Джас в сомнении взглянула на меня, но я поднял большой палец. Лучше уж она одна пройдет, чем мы оба вылетим. К тому же я и без того знал, что она лучше меня поет, так что не огорчился. Вообще-то я классно пою, но Джас поет как ангел. Хорошо бы папа прислушался к дядькиным словам.

Судья показал на лесенку сбоку сцены, которая спускалась в зрительный зал. И я прошел туда и сел на ступеньку. Джас глубоко вздохнула… На сцене погасли все прожектора, кроме одного. Он бил Джас в глаза, и она все моргала. Судья опять скрестил на груди руки и откинулся на стуле. А судьиха подперла подбородок рукой. Джас шагнула вперед, прожектор последовал за ней.

– Если готова, начинай, – сказал дядька.

И Джас запела. Сперва тихо. Неуверенно. Но после пары строчек плечи у нее расправились, голос окреп и зазвучал ужас как красиво. Он парил в воздухе, как тот воздушный змей на пляже.

Джас пела каждой частицей своего тела – пела глазами, руками, сердцем. И когда она взяла последнюю ноту, весь зал вскочил. Судьи хлопали, зрители восторженно кричали, но громче всех – я. Я забыл, что я на сцене, что на меня смотрят сотни людей и среди них, быть может, мама и папа, забыл про телекамеры. Забыл обо всем, кроме Джас, кроме ее песни. В первый раз до меня дошел смысл слов, и я почувствовал отвагу в душе, будто в ней поселился тот звездный лев.

Песня закончилась. Джас слегка поклонилась – и зал взревел еще громче. Судьи указали на меня, а затем на середину сцены. Я поднялся. Я был совсем другим мальчиком. Мама должна заметить, как у меня распрямились плечи, как выпятилась грудь, будто волынка, которую шотландец надул гордостью.

– Ну что ж, песня паршивая, – начал дядька.

Зал загудел, но на этот раз он был на нашей стороне. Я усмехнулся, и Джас усмехнулась. Что там думали судьи – нас не волновало. Уже не волновало.

– Танец кошмарный. Да, юный Человек-паук, может, ты и супергерой, но петь не умеешь. Но вы, юная леди… Должен сказать, – он выразительно помолчал, – ваше выступление – лучшее из того, что мне сегодня довелось увидеть! (Аплодисменты.) Мы встретимся с вами в следующем туре. (Одобрительные вопли.) Без вашего брата, разумеется. (Смех.) Следующий! – выкрикнул дядька.

Пора было уходить. Я шагнул к выходу.

– Нет, – сказала Джас.

Я остановился и круто развернулся, а члены жюри вздернули брови.

– Что «нет»? – спросил дядька.

И Джас звонко отчеканила:

– Мы не встретимся с вами в следующем туре!

Зал ахнул. Дядька изумленно вытаращил глаза:

– Что за бред! Такой шанс выпадает только раз. Конкурс может изменить всю вашу жизнь.

Джас схватила мою руку и крепко стиснула.

– А если мы не хотим ее менять? – И она посмотрела – не на жюри, а в зал. Потом повысила голос, и я знал, к кому она обращается: – Я не стану выступать без Джейми. Я не брошу своего брата. Семья должна держаться вместе!

* * *

Мы ушли со сцены под нестихающий одобрительный гул. Девица с блокнотом качала головой, но все остальные участники конкурса обступили нас и восклицали:

– Потрясающе!

– Поздравляем!

Главным образом это, конечно, относилось к Джас, но, думаю, немножечко и ко мне. И это было классно. Я пожал протянутые руки (все до единой). И сам протягивал руку нашим почитателям – ну точь-в-точь как Уэйн Руни. Футболка сидела на мне как влитая, и я казался себе совсем взрослым. Наверное, все-таки что-то меняется, когда разменяешь второй десяток. Потом мы просто ждали конца представления. И молчали, потому что нас переполняло счастье, которое словами не выразить.

– Пойдем поищем Лео, – предложила Джас спустя час, когда со сцены ушел последний участник – мужчина, который исполнял оперные арии, стоя на голове.

Мы вышли на улицу. Там было темно и по-прежнему валил снег. Вошли в главный вход, а там с потолка свисают такие шикарные сверкающие люстры, будто огромные сережки с подвесками. И красный ковер, и золоченые перила, и весь театр благоухает сладостями и успехом. Я высматривал Сунью, и высматривал папу, и высматривал, высматривал, высматривал маму, а у самого рот как разъехался в улыбке от уха до уха, так и не съезжался обратно.

Мы проталкивались сквозь толпу, и все на нас смотрели, и кивали, и улыбались, потому что узнавали. Какой-то мужчина вскинул ладонь – «Дай пять!» – только я промазал. А какая-то старушка прошамкала:

– Я даже прослезилась!

Я ей:

– Отстаньте!

А Джас говорит:

– Спасибо!

Так это комплимент, что ли? А звучит погано. Джас выискивала в толпе зеленые космы, а я выискивал сияющие глаза. Вытянув шеи, крутя головами во все стороны, мы прочесывали фойе и вдруг ЗАМЕРЛИ на месте. Мы увидели их оба сразу. Метрах в двадцати от нас. Два лица, отвернувшихся друг от друга. Стоят и молчат. Как чужие. Не Лео и не Сунья – мама и папа.

– Мама! – крикнул я во все горло, но она не услышала. – Мама!!

В этом фойе кишмя кишел народ. Какой-то человек в клоунском гриме отпихнул меня в сторону.

– Ты был великолепен! – взвизгнула его жена и чмокнула в ярко-красный нос.

Встав на цыпочки, я старался разглядеть маму.

Черные сапоги.

Синие джинсы.

Зеленое пальто.

И руки.

Розовые, живые, знакомые руки сжимали черную сумку, теребили серебряную застежку. Руки, которые готовили обед, снимали любую боль, в холодные дни натягивали мне через голову свитер. Руки, которые укутывали меня одеялом. Руки, которые научили меня рисовать.