Каждый вдох и выдох равен Моне Лизе - Светлана Дорошева
Я уставилась на квадратную дыру в небоскребе, будто это полностью меняло дело. Дракону снится город и все, чем он кишит, – от возбужденных толп до тележки с вонючим тофу под богиней Гуччи. Вечный дракон созерцает бренные вещи. Не зря мне в первые дни казалось, что всю реальность в срочном порядке лепят прямо за углом. Грань между явью и фантомом была почти неразличимой. Я тоже снюсь мифическому дракону. Ну, это действительно полностью меняет дело.
8
Тревожащие музы
Несмотря на все радости и очарования первых недель, я успевала проводить время в страданиях и замешательстве. У меня не было ни малейшего представления о том, что я здесь делаю. Моя жизнь до того момента была похожа на конвейерную ленту, почти бездумно переносившую меня из одного декрета в другой, а потом по кочкам дедлайнов и неоплаченных счетов – от одного заказа к следующему, пока все не слилось в один сплошной серый тоннель, взгляд не сузился до опостылевшего рисовального стола, а моя неизменная пижама не превратилась в семейный мем.
Папа говорил: «Дщерь моя, ты живешь в пижаме!» А мама деликатно молчала и лишь однажды выказала по этому поводу утонченное удивление. Как-то я забегала к ней за детьми. Зима, холодно. Я накинула куртку поверх пижамы (под курткой же не видно?) и, как была лохматая, встала из-за стола и пошла. У мамы разделась. Мама пижаму, конечно, заметила, но виду не подала. Последовал быстрый обмен новостями:
– Мама, у меня в четверг вечером презентация книжки в Тель-Авиве. Надо чтобы ты детей перехватила.
– Презентация книжки? То есть люди придут?
– Ну да…
– Так ты должна хорошо выглядеть. Купи себе новую пижаму…
И вот. Ничего этого рядом не было – ни детей, ни пижамы, ни заказов. Где-то там, за морями-океанами, вся семья взвалила на себя дополнительный житейский груз, пока я прохлаждаюсь в изысканном драконьем сновидении и исполняю Большую Мечту про Настоящего Художника.
Мы созванивались, когда совпадали по времени, и, глядя в лучистые глаза любящих, я не могла сказать, что пока исполняю свою мечту так: ложусь на кровать и подолгу смотрю в потолок. Муж не писал мне, как именно он совмещает две работы и троих пацанов и кто на ком стоял в драке перед сном. Ни он, ни родители не хотели меня «зря волновать», ведь я далеко и у меня важная миссия имени Самореализации.
Я вижу лишь фотографии довольных и упитанных детей.
Все были рады, что я «вышла в открытый мир покорять новые высоты своим талантом». Их безоговорочная вера в этот талант потрясала меня саму. Они спрашивали «ну кха-а-а-ак, как ты там?! Как твои успехи?» и ждали рассказов о «новых перспективах». Я врала при помощи выборочной правды, потому что как признаться, что ничего из возвещенного волшебным гонгом Мечты не происходит? Да и сама Мечта, страшно сказать, в опасности. Что сказать? Откуда начать? Тут такое, знаете ли, дело… Вот, например, один человек бил кота…
* * *
Время шло. Я начинала нервничать. У народа вокруг дело двигалось: джанк-скульптурами и экоковрами из мусорных пакетов Леона и Хесуса уже заинтересовались аж две галереи. Поэтесса готовила выставку своих невидимых стихов. «Ты будешь их читать?» – «Нет, что ты! Но тигров можно будет купить».
Ее зловещие vanitas, замаскированные под пестрые игрушки, действительно неплохо продавались. Но стихи под грифом «совершенно секретно» по-прежнему предназначались только для призрачных глаз. Пока мы буднично обсуждали, кто где какую тушь покупает, я представляла себе, что невидимые духи толпятся вокруг, не замечая нас, и устраивают возвышенные поэтические чтения в ее студии – курят, пьют загробный коньяк и тихо слушают, как тигры читают стихи. Словом, всякий раз я выходила от Поэтессы с вытянутым лицом, как после спиритического сеанса.
С ней вообще было сложно. В нашу первую встречу она произвела на меня гипнотическое впечатление, хоть я немного и робела от ее замогильного тона. Она почти всегда была в образе: бескровные губы, обесцвеченные брови, яростные, густо обведенные черным глаза и эта страшная поэтическая манера декламировать слова как смертельный приговор. Ее речь была будто испещрена многоточиями, и мне все казалось, что она делает эти паузы между фразами потому, что в уме после каждой добавляет «или умри!» «Заходи, присаживайся… (или умри!)»
Но даже этот мелкий дискомфорт привлекал меня в Поэтессе, как и все необычное. Так что поначалу я очень хотела дружить. Но после той первой встречи мы пару раз столкнулись с ней в холле и неподалеку от гостиницы, и Поэтесса прошла мимо с каменным лицом, сделав вид, что не узнает меня. Если на улице это еще можно было списать на толпу, то в холле с икебаной не было никого…
Я мысленно перебрала, чем могла ее огорчить, но, кроме повышенного интереса к ее истории с тиграми, в голову ничего не приходило. Может, я задавала лишние вопросы? Или слушала про ужас ее жизни со слишком явным удовольствием?
При этом однажды она застала меня на кухне, первой завела светский разговор и предложила переместиться с чаем к ней в студию. Куда-то делся и игнор, и сумрак, и даже рисованные черные круги вокруг глаз. Мне аж показалось, что она хочет подружиться. К концу чаепития она научила меня ругательствам на китайском, самое забористое из которых («сношал я всех твоих предков до восемнадцатого колена») она запретила произносить вслух под страхом смерти, но очень обрадовалась, когда я восхитилась, что только людей с очень богатой традицией и родословной можно оскорбить на восемнадцать поколений назад. В той культуре, где выросла я, за двумя-тремя поколениями уже ничего не разглядеть, так что подобное оскорбление – стрельба из пушки по воробьям.
– А из какой ты культуры?
– Трудно сказать. Сейчас я живу в Израиле, но выросла в СССР. Когда он распался, я была подрост…
– О! Я знать твою культуру!
Она знать. В нашу первую встречу Поэтесса говорила без ошибок. Может, это у нее от ускоренной речи? Сейчас она говорила, не растягивая слова в заунывные эпитафии и без пауз на «или умри!»
Поэтесса зажмурилась, будто вспоминает нечто важное про мою культуру и, наконец, бодро продекламировала:
– «Жить надо так, чтоб не было мучительно больно за бесцельно прожитые
