Повести и рассказы. - Джек Кетчам

И все же он оставил ее в покое.

В тот вечер они вместе смотрели фильм "Полтергейст" о семье, сражающейся со сверхъестественными силами, грозящими пленить их и разлучить.

Дети — связующее звено, — подумал он. Он с грустью посмотрел на нее.

— На их месте могли быть мы.

— Что? — спросила она.

Он выпил виски.

К вечеру воскресенья он все еще испытывал к ней нежность.

Отчасти потому, что она плохо выглядела. Ее лицо было серо-коричневого цвета, который ему не нравился. Ей нужно было солнце. Но в воскресенье было так же пасмурно, как и в субботу. Надвигался дождь. Так что не было смысла позволять ей сидеть на веранде во дворе, пришивая ему пуговицы или штопая носки.

К тому же она перестала есть. Она никогда не завтракала, но обычно съедала хотя бы небольшой обед и довольно приличный ужин. Она любила курицу, но сегодня она к ней почти не притронулась, похоже, предпочитая овощи, хотя и их почти не ела.

Он подумал, не заболела ли она чем-нибудь?

Или то избиение в пятницу вечером было более жестоким, чем он помнил.

Возможно, ее нужно чем-то побаловать. Поднять ее моральный дух.

Когда пришло время ложиться спать, он сказал ей, когда она вышла из ванной в пижаме, что сегодня ей не нужно спать в ящике, сегодняшний вечер особенный, она может спать рядом с ним на кровати. Она ничего не сказала, но заползла к нему поближе и положила голову на сгиб его руки.

Он улыбнулся. От девушки пахло мускусом и розами. Он удивился, как ей это удалось. Он не помнил, покупал ли ей духи, но, возможно, когда-то покупал. Она поступила по отношению к нему внимательно и даже любяще, воспользовавшись ими сейчас.

Она крепко спала.

Он понял это по ее дыханию.

Он тоже почти заснул. Начался дождь, и он долго лежал, слушая, как он барабанит по крыше, а потом подумал о ее девичьем теле, отмеченном его рукой и несущем его знак, таком влажном и мягком внутри; которого он не видел и даже не трогал почти два дня, и почувствовал, что у него начинает вставать.

Возможно, сегодня вечером, — подумал он. Он ничего не знал о женской способности к зачатию, только то, что она есть, и что каким-то образом он может прикоснуться к ней, если проникнет достаточно глубоко.

Он повернул ее к себе в темноте. Расстегнул пуговицы на ее пижаме и почувствовал, как что-то укололо его средний палец, когда третья пуговица выскользнула из петельки, и подумал, что утром ей придется ее заменить, потому что она сломана и зазубрена и может поранить ее.

Он стянул с нее трусики и почувствовал вдоль ее бедер рубцы, похожие на толстые кольца. Она пошевелилась, и, пока она скользила по простыням, он услышал звук, похожий на шелест листьев.

Раздались отдаленные раскаты грома.

Должно быть, это разбудило ее, или же то, что он раздевал ее, потому что она положила руки ему на плечи, когда он раздвинул ее ноги и вошел в нее, чувствуя рубцы на внутренней стороне бедер, когда она сжала его внутри себя и мягко покачивалась под ним.

Это не было похоже на то, что было раньше.

Она никогда еще не была так отзывчива к нему, прижимаясь к нему, пока гремел гром, и он видел вспышки молний под закрытыми веками своих глаз, а затем открыл их, чтобы увидеть ее, увидеть это внезапное явление, которое впивалось в него когтями, царапая ногтями его спину и плечи, это удивительное явление, как его рабыня любви во всех отношениях теперь погрузилась в безлунную черноту и которая рвала, кусала и стонала, словно подбрасываемая свирепым ветром, и которая вдруг оказалась повсюду сразу, ее пальцы были тысячей шипов, ее тело — миллиардом лепестков, опадающих вместе, а он сам — автор этого разрушения, этого буйного цветения.

Молния сверкнула дважды.

Он услышал, как кольца упали с кровати и покатились по полу, как раскрылись, расцвели ее широкие мягкие соски, почувствовал запах суглинка и свежевспаханной земли, когда прядь шиповника дважды обернулась вокруг его шеи. Он чувствовал, как ее пизда, как терновый венец, крепко сжимает его и разрывает, ощущал, как внезапно пульсирует и выстреливает глубоко внутри нее кровь и сперма, как по нему ползут побеги, глубоко вонзая свои шипы, как он истекает кровью, вены, артерии прокалываются и разрываются, когда он смотрел вниз на тело, которое больше не было ее телом, а запутанным садом диких кроваво-красных роз, которые он сделал для нее, расцветающих и извергающихся из истерзанной плоти.

Она была его землей, его почвой. Он снова и снова бросал в нее свое семя.

И ползучие растения росли, питаясь.

Перевод: Гена Крокодилов

Коробка с монетами

Посвящается Морту Левину

Потерпите.

Мне нужно рассказать одну историю, но сначала потерпите. Это займет всего минуту.

Вот тезис.

Именно от таинственного мы совершаем скачок к благодати или к злу.

И только оттуда.

Немного знаний, а это все, что у нас есть, — опасная вещь.

Несколько лет назад мы с женой ужинали с друзьями в открытом кафе на Коламбус-авеню и, как это иногда случается, даже когда этого не особенно хочется, разговор зашел о религии, организованной и не очень, и я вспомнил историю об эскимосе и миссионере.

Эскимос спрашивает миссионера:

— Если бы я вообще ничего не знал о вашем Боге и о грехе, попал бы я в ад?

И миссионер отвечает:

— Нет, конечно, нет.

— Тогда чего ради, — спрашивает эскимос, — ты рассказал мне об этом?

Моя жена рассмеялась. Мои друзья, впоследствии ставшие критиками в "New York Times Book Review", натянуто улыбнулись.

Но смысл этой истории, как мне кажется, не в том, что невинность — это благодать или даже добро. Эскимос — это не "благородный дикарь"[8]. А в том, что знание никогда не бывает полным, оно несет в себе сердцевину тайны, кажущейся непроницаемости — и вместе с этим опасную сложность света и тьмы, яркости и тени, в которую нужно проникнуть хотя бы в какой-то степени, чтобы различить обычные предметы на фоне нависшего неба или кишащей людьми земли и, чтобы не споткнуться, начать видеть.

Ну вот, я снова заговорил как