Генри Филдинг - Амелия
– Полноте, сударыня, – воскликнул Бут, – вы делаете мне слишком много чести. Да… так вот… когда первые восторги, вызванные нашей встречей, улеглись, Амелия стала мягко выговаривать мне за то, что я скрыл от нее свою болезнь, поскольку в трех письмах, написанных мной после ранения, я ни словом об этом не обмолвился и не позволил себе даже намека, на основании которого она могла бы заключить, что я отнюдь не пребываю в добром здравии. А когда я стал просить у нее прощения и объяснил ей истинную причину умолчания, она воскликнула: «О, мистер Бут, как же вы плохо знаете свою Амелию, если могли подумать, что я могла бы или хотела бы пережить вас. И разве не лучше было бы сердцу разбиться сразу при виде ужасной картины, нежели гибнуть ему постепенно? О, Билли, может ли хоть что-то на свете возместить мне утрату твоих объятий… Однако простите меня… какой смешной должна казаться вам моя любовь!
– Сколько еще раз мне убеждать вас в обратном? – возразила мисс Мэтьюз. – И что бы вы хотели от меня услышать, мистер Бут? Что из всех женщин на свете я завидую одной только миссис Бут? Поверили бы вы мне в таком случае? Надеюсь, вы… но, что я говорю? Не извиняйтесь больше, прошу вас, и лучше продолжайте.
– После сцены, – продолжал Бут, – трогательной настолько, что многие вряд ли могут ее представить, Амелия рассказала мне, что получила письмо от неизвестного лица, сообщившего ей о моем плачевном состоянии и советовавшего, если она желает еще хоть раз меня увидеть, немедленно приехать в Гибралтар. По ее словам, получив это письмо, она ни на минуту не задержалась бы с отъездом, если бы с той же оказией не получила бы также письма от меня, отличавшегося скорее большей, чем обычно, бодростью, в котором к тому же ни словом не упоминалось о моем нездоровье. Это, сказала она, до крайности озадачило ее и миссис Гаррис, а добрейший священник старался втолковать, что следует верить моему письму, а второе счесть одной из шуток, какими развлекаются в обществе все, кому не лень. Заключаются они обычно в разного рода измывательствах над ближними с целью одного оболгать, другого – обмануть, третьего – выставить на посмешище, а четвертого – подбить самому выставить себя людям на забаву, то есть, короче говоря, сделать одних мишенью всеобщих насмешек, а других – презрения, и при этом нередко ставя людей в чрезвычайно затруднительное положение, а иногда даже, возможно, навлекая на них гибель единственно потехи ради.[96]
Миссис Гаррис и священник отнесли безымянное письмо к такого рода проделкам. Мисс Бетти, впрочем, держалась иного мнения и посоветовала бедной Амелии обратиться к офицеру, прибывшему в Англию по распоряжению губернатора Гибралтара на том же самом судне, что и почта; последний столь недвусмысленно подтвердил известие о моей болезни, что Амелия решила немедленно отправиться в путь.
Мне чрезвычайно хотелось дознаться, кем было написано это письмо, но все мои попытки прояснить дело оказались тщетными. Единственным в какой-то мере близким мне человеком был капитан Джеймс, но его, сударыня, как вы можете заключить из моего рассказа, я менее всего мог бы заподозрить; к тому же он клялся мне честью, что ему ничего об этом неизвестно, а едва ли еще кто-нибудь на свете так свято берег свою честь. С моей женой, правда, был знаком прапорщик другого полка, навещавший меня иногда во время моей болезни, но очень уж было непохоже, чтобы он интересовался сторонними обстоятельствами, да он и сам утверждал, что ни малейшего понятия об этом не имеет.
– И вам так и не удалось раскрыть эту тайну? – воскликнула мисс Мэтьюз.
– Да, для меня это и по сей день остается загадкой.
– А мне сдается, – сказала она, – что я могла бы подсказать вам ответ, близкий к истине. Не вероятнее ли всего, что, когда вы уезжали, миссис Бут велела своему молочному брату извещать ее обо всем, что с вами приключится? Ах, нет, постойте… это объяснение тоже не годится: ведь она в таком случае не стала бы сомневаться, следует ли ей покинуть родную Англию сразу же по получении письма. Нет, должно быть, его написал кто-то другой; и все же моя догадка кажется мне чрезвычайно правдоподобной, потому что если бы от меня уезжал такой муж, как вы, то я, мне думается, непременно прибегла бы к такому средству.
– Нет, сударыня, это без сомнения, чьих-то других рук дело, потому как моя Амелия, я уверен, совершенно не подозревала, кто это написал, а что касается бедняги Аткинсона, то он, по моему глубокому убеждению, никогда бы не отважился на такой шаг без моего ведома. Кроме того, бедняга так почитал мою жену за те благодеяния, которые она оказывала его матери, что, вне всякого сомнения, был до чрезвычайности рад отсутствию Амелии в столь плачевное для меня время. В конце концов не так уж существенно, кто был автором письма, но я все же не мог обойти молчанием столь странное и необъяснимое происшествие.
С момента приезда Амелии и до моего полного выздоровления не произошло ничего примечательного, разве мне только следует упомянуть об удивительном поведении Амелии, исполненном такой заботы и нежности, что другого подобного примера, пожалуй, не сыскать.
– Ах нет, мистер Бут, – воскликнула мисс Мэтьюз, – вы вполне возместили ее заботы своей благодарностью. Ведь благодарность, мне думается, самое редкое качество у мужчин, а в особенности у женатых. Хранить столь благодарную память – это, конечно, много больше, чем просто отплатить за благодеяние, да и какое здесь собственно благодеяние со стороны женщины, которая, владея бесценным алмазом, радеет о себе тем, что любовно лелеет его? Говорю это не затем, чтобы принизить в ваших глазах миссис Бут. Я нисколько не сомневаюсь, что она любит вас, насколько вообще способна любить. Но мне бы не хотелось, чтобы у вас составилось низкое мнение о женщинах и вы думали, будто среди них не сыщется тысячи таких, которые способны испытывать настоящую нежность к заслуживающему того мужчине. Поверьте, мистер Бут, случись мне получить подобную весть о несчастье, происшедшем с таким мужем, ни мать, ни священник не задержали бы меня ни на минуту. Я прыгнула бы в первую попавшуюся лодку и бросила бы вызов ветрам и волнам. Ах, на истинное чувство способна лишь храбрая женщина! Не поймите меня превратно, все это сказано мной отнюдь не в осуждение миссис Бут, а в защиту моего пола, ибо, клянусь, такая похвала жене оборачивается хулой всех остальных женщин.
– Вы, конечно же, шутите, мисс Мэтьюз, – с улыбкой отозвался Бут. – Однако, если вам угодно, я стану рассказывать дальше.
Глава 7, в которой капитан, продолжая свой рассказ, останавливается на некоторых подробностях, которые, мы не сомневаемся, покажутся многим добродетельным людям неправдоподобными
– Не успел я как следует прийти в себя после болезни, как Амелия сама слегла. Боюсь, что это явилось следствием переутомления, вызванного уходом за мной, как я тому ни противился; выздоравливая, я обливался потом, и лекарь строго-настрого наказал, чтобы я лежал в это время один, но Амелию никакими силами нельзя было заставить отдыхать у себя в постели. Во время мучивших меня приступов лихорадки она, случалось, часами читала мне вслух. Стоило немалого труда уговорить ее отойти от моего изголовья и прилечь хоть ненадолго. Все эти физические тяготы вкупе с постоянной душевной тревогой за меня надломили ее слабые душевные силы и довели до опаснейшей из болезней, присущих женщинам… болезнь эта весьма распространена среди женщин благородного происхождения, однако относительно названия ее среди наших лекарей нет единого мнения. Одни называют ее душевной лихорадкой, другие – нервной лихорадкой, некоторые – ипохондрией, а иные – истерией.[97]
– О, не объясняйте мне дальше! – воскликнула мисс Мэтьюз. – Поверьте, я сочувствую вам, от всей души сочувствую. Мужчине легче перенести все казни египетские,[98] нежели жену, страдающую ипохондрией.
– Сочувствуете мне! – подхватил Бут. – Посочувствуйте лучше, сударыня, этому прекрасному существу; ведь пламенная любовь и неустанная забота обо мне, ее недостойном супруге, – вот что стало причиной хвори, ужаснее которой едва ли можно себе вообразить. Этот недуг соединяет в себе симптомы едва ли не всех болезней вплоть до помрачения рассудка. Войдя в наше положение, комендант крепости, тем более, что осада была к тому времени снята,[99] позволил мне сопровождать жену в Монпелье,[100] поскольку тамошний климат, по мнению врачей, должен был способствовать ее выздоровлению. Амелии пришлось в связи с предстоящей поездкой написать матери письмо, в котором она просила прислать ей денег и так живо представила горестное состояние своего здоровья и нашу крайнюю нужду, что это могло бы растрогать любое не лишенное жалости сердце, даже если бы речь шла о не известном ему страдальце. Ответ пришел от сестры; копия этого письма, если не ошибаюсь, и сейчас при мне. Я всегда ношу его с собой, как своего рода диковинку, и оно поразило бы вас еще больше, если бы я мог показать вам письмо Амелии.
