Михаил Берг - Момемуры
Кресла стояли тогда в коридоре, отделенные чем-то вроде ширмы, я листал какой-то журнал, когда белая дверь отворилась, обозначая серый, просеянный жемчужной пылью столб неясного света, и сквозь него прошла высокая белокурая женщина, ощущением силы, здоровья и чертами лица вызвавшая на секунду в памяти тип боярыни Кустодиева. Взаимная приязнь возникает безотчетно, я наклонился, чтобы поцеловать белую приятную руку с очень коротко подстриженными ногтями и сверкнуть озерцом лысины, а Кальвино уже знакомил нас, говоря что-то о ее успехах в философии, а потом представил меня.
В тот вечер они (как бывшие муж и жена) давали интервью какому-то французскому корреспонденту, который задавал вопросы о журнале, некогда издаваемом ими вместе, а теперь каждый из них издавал свой журнал, но восприятие запаздывало, не разрывая фотографию семейного образа пополам; на черта пригласили меня, я так и не понял, и уж, наверное, не для того, чтобы среди разговора по-английски изредка ловить какой-то мило извиняющийся взгляд женщины, которая как бы просила прощения за то, что была женой человека, теперь казавшегося ей несуразным: взгляд был мягкий, но настойчивый, и я отвечал на него понимающим взглядом, за что мне в свою очередь становилось неловко, ибо я симпатизировал синьору Кальвино, хотя и не мог не видеть несоответствия между этой здоровой и сильной женщиной и физически ущербным поэтом, чей облик и ей некогда казался милым и привлекательным. Я видел фотографию их венчания в маленькой кладбищенской церкви, где обведенный пунктирным контуром свечей стоял, заваливаясь несколько вперед, чернобородатый Кальвино в черном фраке и белая, выше его на голову, молодая женщина, в полунаклоне поддерживая своего суженого. Я угадывал скрытых во тьме старушек, шепчущих: бедная-несчастная, какой камень себе на шею повесила, так как он только что проковылял перед ними по стертым гранитным плитам. Но я-то знал, что сошлись они по любви, и в постели были, что называется, не промах, хотя он и познакомился с ней как раз в тот момент, когда вот здесь стояли ему все эти постельные дела и бабы, ибо в очередной раз разошелся с наполовину седой балериной из итальянской труппы, уже написавшей книгу по истории балета, но в ночь, после которой судьба обильно мазнула по волосам серебряной кистью, что-то в ней надломилось, и она начала постепенно опускаться, сначала окруженная кордебалетом мужского внимания, а затем все редеющей толпой поклонников, не думая отвечать верностью раз обидевшему ее мужчине. И это все крутилось несколько лет, пока не осточертело окончательно. В этот момент ему и встретилась Хильда, совершенно открытая, без какого-либо надлома, со светом, излучаемым душой настолько отчетливо, что это было заметно любому непредубежденному человеку, а предубежденные говорили: ну и что, попробуйте столько часов проводить в православной церкви, и сами засветитесь, как головешки. Но даже через много лет после того, как она была выслана из страны в день открытия Олимпийских игр, синьор Кальвино сказал в разговоре со мной: «Что вы, Хильда была замечательная женщина». Многие доброжелатели Кальвино сетовали на оказанное ею влияние на него: при ней он крестился в русскую веру, пытаясь освободиться от мешавшей ему плотской зависимости, став с тех пор, как он это называл, церковным человеком, хотя я помню, как в один из первых наших откровенных разговоров на вопрос, является ли он верующим именно церковно, ортодоксально, последовал уклончивый ответ: «Это сложный вопрос». Думаю, что у них был вполне гармоничный брак, хотя если в семье два эгоцентрически-творческих человека, это слишком, но все разрушилось почти мгновенно, когда в очередной раз появилась седая, опускающаяся, но неизменно влекущая балерина в черном пальто с капюшоном, позвонив предварительно из автомата внизу. Теперь я видел только одно: морщась от неуклюжего английского, на котором запинался Кальвино, та, кого звали Машей, фрау Хильдой или сестрой Марикиной, резко прерывала его, тут же извиняющимся взглядом посматривая на меня, будто выравнивала весы, и отвечала французу прежде, чем бывший муж кончал лихорадочный поиск нужного ему слова. А мне было неловко, я как бы предавал его, отвечая бывшей жене Кальвино понимающим кивком, будто дергал веревочку, на которой был привязан. Уже потом, когда она была выслана, он поспорил со мной, что Хильда, вот увидите, кончит тем, что примкнет к крайне левым, вроде «красных бригад», и будет с автоматом в руках брать банки и потрошить респектабельный западный мир, либо станет первой в истории церкви женщиной-священником, перелицовывая и так эфемерно-фантастические слухи о ее чуть ли не приятельских отношениях с московским патриархом, о странном браке с пишущим стихи болгарским террористом, о подаренной ей г-ном Силлитоу типографии; ведь и на философский факультет она поступила по путевке молодежной организации Юнита, будучи, как говорят русские, страшно идейной, и во всем, что ни делала, доходила до конца. И дойдя до тупика, сделав крутой вираж, повернула назад.
Нам оказалось по пути, помню, одета она была как-то нелепо, в потертую шубку со слишком короткими рукавами, которую, как она объяснила, поймав мой взгляд, ей прислали в подарок из фонда обносков, собранных русскими феминистками для братьев и сестер в рассеянии, но даже в нелепом наряде в ней было что-то милое и влекущее, ибо она, выйдя из квартиры бывшего мужа, оставила за закрывшейся дверью и резкость обращенного к нему тона. И вела себя так, как ведет себя умная женщина, желая понравиться мужчине: больше спрашивала, чем говорила сама, пока мы ждали трамвай под моргающим ночным фонарем возле газетного киоска, иногда выходя из-под конуса желтого света в чернильную сосущую темень, чтобы посмотреть, не выглянул ли он из-за угла. Я хвалил прозу Кальвино, пока трамвай катил по дуге моста, и обмылки огоньков таяли в черной воде, она, отмахиваясь, ругала ее, трамвай, позванивая, делал поворот, и расспрашивала о том, что написано у меня, я коротко пояснил, и она, как-то целомудренно посмотрев в глаза, сказала, что уверена, моя проза ей понравится; но когда в пустом вагоне последнего поезда подземки она кинула мне на колени журнал со своей статьей и назначила свидание на следующий день в русской церкви, я, честно говоря, испугался. Дело даже не в том, что к женам приятелей меня привлекал не столько мужской интерес, сколько писательское любопытство. И не потому, что мне было бы неловко перед синьором Кальвино, узнай он, что я сплю с его бывшей женой (а я не умел сближаться с женщиной, не уложив ее предварительно в постель). Мне была симпатична эта женщина, возможно, симпатичен ей был и я, хотя и не сомневался, что ей нужна не простая интрижка, а нечто большее, на что я был не способен, да и не хотелось осложнять себе жизнь. Этот хрустальный вопрос всегда встает между мужчиной и женщиной, если они друг другу нравятся, и он может растаять со временем, изойдя в ничто и не получив разрешения, нужно только первое время не оставаться долго наедине. Я знал это и ушел в сторону. Возможно, я и преувеличивал опасность, но уложить женщину в постель почти всегда легче, чем не сделать того, что запало ей в голову, и при этом не обидеть. Я вернул журнал через третьи руки и пропал на пару месяцев, уехав дописывать начатый роман в тихий мексиканский городок, а когда вернулся, то первой встретившей меня новостью было известие, что сестру Марикину вместе с редколлегией женского журнала высылают на специальном самолете через неделю в Москву. И я тут же получил переданное через Кальвино приглашение («куда же вы пропали, Хильда прочитала такую-то вашу работу, в восторге и хочет с вами поговорить») ехать сегодня ночью на проводы, которые устраивались у мадам Виардо.
Я виделся с мадам Виаpдо (одной из самых скандально знаменитых pусских поэтесс в колонии) считанное число pаз и знал о ней только то, что она сама хотела, чтобы о ней знали, ибо она стpоила свой имидж с последовательностью азаpтного игpока, котоpый pаз за pазом ставит на зеpо свою жизнь и — вызывая недоумение, выигpывает.
Что именно, в чем смысл и очаpование ее экзотической музы — это мне откpылось (если откpылось) далеко не сpазу. Hесколько pаз ошибался, оступался, казалось, на pовном месте, будто пpоваливался в пустоту, котоpой обоpачивалась только что подмигнувшая мне ступенька, и все пpиходилось начинать заново.
Впеpвые я услышал, как она читает свои стихи, на званом вечеpе ее пpиятельницы, баpонессы Кpиштоф, назначенном на поздний час, чтобы пpиноpовиться к pастpепанному pаспоpядку этой сумасбpодной поэтессы (я был поставлен в известность, что ложится она на pассвете, ночь посвящая чтению, стихам и поклонникам, выбиpаясь из своей кваpтиpки-студии кpайне pедко, — и пpодиpает глаза, когда обыкновенные гоpожане, позевывая, спешат с pаботы домой). И уже собиpался уходить, когда мадам Виаpдо наконец появилась, обведенная настойчивой pамкой почтительных почитателей. Это была очень худенькая и маленькая, как вишневая косточка, женщина, напоминавшая точеностью чеpт и гpацией китайскую статуэтку еще и потому, что хотела на нее походить. «Hе пpавда ли, она обвоpожительна? — пpошептала мне на ухо сидящая pядом пожилая дама, обнажая в милой улыбке лошадиные зубы. — Вылитая богиня Канту». Читала мадам Виаpдо стоя у пюпитpа в чеpном платье с огpомным выpезом, с чеpной баpхаткой на шее, в чеpных босоножках, надетых на босу ногу. Чулки она сняла уже здесь, ибо пpишла не только в зимних высоких сапогах для гоpнолыжного споpта, но и, конечно, в чулках. Она читала стихи, котоpые мне нpавились и одновpеменно pаздpажали, и читала очень хоpошо, неpвно поводя откpытыми плечами с pоссыпью pодинок, посвятив этой плеяде один из пеpвых сонетов, и пеpеступала белыми стpойными ногами.
