Неизв. - i_166602c1f3223913
посылает людям из особой любви к ним…
— Ты ведь дурак, Балоун,— сказал Швейк, возражая ему.— Ведь бомбы, когда
она летит, вовсе даже и не видно, и к тому же у русских вовсе нет
сорокадвухсантиметровок, потому что господина Шкоду посадили бы в
Пльзене в тюрьму, если бы он вздумал сделать такие же орудия и для
русских. Вот в третьем маршевом батальоне был один солдатик, по фамилии
Кратохвил, который говорил, что на фронте нечего надеяться на Божию
помощь, потому что от нее для солдат бывают одни неприятности. Он
рассказывал, что у них в роте был некто Боучек из Мотоля, человек очень
набожный; на шее он носил ладанку с частицей мощей святого Игнатия и
освященный епископом образок Святой Троицы. В фуражке у него были зашиты
все образки Божьей Матери, которые он в пути получил от монашенок и
богомолок, а он был на фронте с самого начала войны. Он на Бога уповал, а тот его охранял, так что он побывал в девятнадцати боях, заработал
восемь медалей «за храбрость», и ни разу с ним ничего не случилось.
Только перед самым последним боем потерял он в лесу фуражку; ночью у
него кто-то выкрал освященный образок Святой Троицы вместе с деньгами и
документами, а утром порвался шнурок на шее, и мощи святого Игнатия
провалились у него в подштанники. И вот, когда пошли они в наступление, даже еще и перестрелка-то как следует не завязалась, а он уж и готов —получил пулю в плечо. Пошел он на перевязочный пункт, его перевязали и
отправили в лазарет…
— Проше пана,— перебил его один из поляков,— ведь это так и есть, как мы
говорим.
— Дай рассказать до конца,— вежливо заметил ему Швейк.— Я же еще не
кончил. Ну, так вот. Этого Боучска с его талисманами знали во всем
полку, и врач тоже кое-что о нем слышал, а потому и говорит: «Вот
видите, Боучек, все это не спасло вас от пули. И то, что вы так долго
оставались целы, был просто случай». Тут Боучек рассказал ему, как все
это произошло, а врач задумался и говорит: «Ну, не горюйте, Боучек, мы
пошлем вас в лазарет в Прагу». Тогда Боучек расплакался, поцеловал врачу
руку и сказал: «Бог наградит вас за вашу доброту, господин доктор. А я, если бы я знал, что все равно вернусь домой раненым, то давно бы
выбросил вон всю эту дрянь».
— За такие слова пану следовало бы дать в морду,— отозвался на этот
рассказ другой поляк.— Чтоб его холера взяла, чтоб ему вороны очи
выклевали, чтоб его первая шрапнель в клочья изорвала…
— Брось, миляга,— не остался в долгу Швейк,— Бог и сам знает, что ему со
мной делать, и не тебе ему указывать. Хорош бы он был, если бы стал
слушать каждого дурака, который его, как ты, о чем-нибудь просит! Ему-то
ведь известно, что люди большие прохвосты!
***
— Швейк, — сказал ему в один прекрасный день поручик Лукаш,— завтра мы
отправляемся поротно в Подгужи. Первой идет наша одиннадцатая. Вас там
вымоют в бане, уничтожат на вас вшей и дадут вам чистое белье. Смотри, не перепутай. Это очень важно. Ну-ка, повтори, что я сказал.
— Так что, господин поручик, вы сказали, что вы завтра первым пойдете с
пашей ротой в Подгужи. Там вас вымоют в бане, уничтожат у вас вшей и
дадут вам чистое белье. Дозвольте спросить, господин поручик, почему мне
надо идти с вами уничтожать вшей в Подгужах? Мы бы вам помогли в этом
деле и здесь. Я не знал, господин поручик, что у вас их так много; я
думал, что вошь водится только на нижних чинах.
Поручик строго уставился на Швейка своими мутными глазами.
— Дурак! Чует мое сердце, что ты там опять натворишь что-нибудь
неладное. Кого бы мне послать с тобою, чтобы он присмотрел за тобою?
Берегись, Швейк, если ты не сделаешь все так, как я тебе приказал. Ты
пойдешь с ротой — разумеется, и со мной! — в Подгужи. Там ты вымоешься в
бане, понял? В бане.— Поручик возвысил голос.— Потом ты наденешь чистое
белье, а тем временем будет произведена дезинфекция твоих вещей. Потом
ты свое платье и вещи почистишь, подстрижешься, почистишь сапоги и
вычистишь винтовку, словно к великому празднику. Понял, что тебе надо
сделать?
— Так точно, господин поручик, понял,— кивнул Швейк.— Честное слово, господин поручик, завтра я буду, что красная девица. Но только, дозвольте спросить, чего это ради я должен быть таким чистеньким?
— Потому,— с расстановкой, как бы взвешивая каждое слово, ответил
поручик Лукаш,— потому, что в Подгорцы прибывает завтра наследник
престола Карл-Франц-Иосиф и собственноручно прикрепит к твоей, Швейк, груди две медали…
— В Подгужи прибудет его императорское высочество эрцгерцог
Карл-Франц-Иосиф и собственноручно прикрепит к твоей, Швейк, груди две
медали,— восторженно повторил Швейк.— Дозвольте мне сесть, господин
поручик. Нет, кажется, я не переживу этой радости! Значит, он
собственной персоной будет там и собственноручно приколет мне медали?
Да, об этом я всю свою жизнь буду рассказывать в трактире «У чаши». Так
что дозвольте сказать, господин поручик, вы можете вполне на меня
положиться — я вовремя явлюсь на это торжество. А что, там будут эти, как их? — девицы в белых платьях? Я, господин поручик, попрошу у
старшего писаря Ванека часы с цепочкой, чтобы, знаете, не ударить в
грязь лицом. Потому что все, господин поручик, дело в точном соблюдении
времени. Когда я служил на действительной службе в Будейовицах, то к нам
должен был приехать какой-то генерал-лейтенант, который командовал нашим
корпусом и вздумал произвести смотр нашему полку. Он изволил приказать, чтобы полк построился на плацу в одиннадцать часов утра, а накануне он
даже освободил нас от занятий, потому что любил, когда солдаты выглядели
бодрыми и веселыми. Наш-то полковой командир приказал батальонным
приготовить полк к десяти часам. Те, чтобы не промахнуться, назначили
ротным на час раньше, в девять. Ротные велели взводным начинать в
половине восьмого, взводные отделенным — в шесть, а те, чтобы не
опоздать, погнали нас уже в половине пятого. Дело было, господин
поручик, во время сенокоса, перед самыми маневрами, и солнце так и
палило. Их превосходительство явились ровно в одиннадцать, а наши
молодцы стоят совсем ошалелые, чурбан чурбаном, потому что с половины-то
пятого простоять, знаете, тоже не шутка! Семь человек уже свалились без
сознания да четверых отправили в лазарет. Господин корпусный командир им
сам и коньяк в рот вливал, потому что у него в каждой седельной сумке
было по бутылке. Когда увидели это ребята из третьего батальона, они все
сразу упали в обморок и пришли в себя, только когда обе бутылки
оказались пустыми, а тех, кто ослабел, стали поливать водой из пожарной
кишки.
После обеда Швейк сидел на пне за сараем; два человека крепко держали
его за руки, двое — за ноги, а Юрайда брил его фельдфебельской бритвой.
У Швейка слезы стояли на глазах; из носу текло, из левой штанины тоже, но он держал голову, словно окаменел, и подбодрял Юрайду: — Режь, режь и не оглядывайся. Наследник должен видеть, что перед ним не
какой-нибудь бродяга. Завтра я должен выглядеть таким красавцем, чтобы
понравиться даже Ивонне, которая пишет про моды в «Народной Политике».
Режь и не обращай внимания на то, что я от боли даже, кажется, обмочился. Хуже мне уже все равно не будет, а за славу каждому надо
потерпеть, как сорока мученикам.
Через полчаса, когда Швейк смыл у колодца кровь со щек и в осколке
зеркала увидел, что после бритья он стал похож на немецкого бурша после
дуэли, он начал ходить от барака к бараку, таинственным голосом сообщая: — Ребята, завтра мы идем в Подгужи. На вас и на офицерах будут
уничтожать вшей. А у меня там назначено свидание с наследником престола, его императорским высочеством эрцгерцогом Карлом. Он приедет туда и
будет со мной запросто советоваться, как ему управлять страной и не
заключить ли ему сепаратный мир с Россией. Дружба с Вильгельмом ему уже
надоела, и потому ему очень хочется подружиться со мной.
Следующий день принес Швейку высшее счастье и высшую радость. Вернувшись
из Подгуже, он сам описывал событие в таком виде: — Раздели меня, братцы, там совсем так же, как и вас, и поставили под
холодный душ. Потом один ефрейтор из санитаров выбрил мне машинкой все
волосы на теле, под мышками и в паху. Это было щекотно и здорово щипало, но от вшей это — первое средство, ведь и от воронья чтобы избавиться, нужно вырубить весь лес… Потом мне пришлось отдать мое барахло в
какую-то коптильню, где мне изжарили ременный пояс, который я забыл в
штанах. Барахло нам выбрасывали в узлах, и мы все наперебой бросались на
них, чтобы не сперли другие. На мою шинель совсем уж нацелился один
босниец, так что потребовалось съездить ему по уху. Наконец, пришел
