Неизвестно - Ерёменко Вблизи сильных мира сего
Предали? Нет! Тех, которые сами многократно предавали, не предают. Их сбрасывают, как изношенные туфли.
Когда Горбачёв ещё при неограниченной силе Генсека молотил рвущего у него власть Ельцина, Яковлев, в отличие от Лигачёва и других секретарей ЦК, не кинулся в эту свару. Он выжидал, чья же сторона возьмёт верх. И даже тогда, когда Ельцин был вроде бы повержен и отправлен с первого секретаря МК в зачуханный Госстрой, он отмолчался. Думаю, отмолчался лишь публично. Самому же он, конечно, нашёптывал о своей преданности и подавал советы, как расправиться с отступником. Когда шла агония несчастного, инфантильного ГКЧП, Яковлев также не проявлял себя публично, а вот, когда "Горби", любимца Запада, доставили из Фороса в Москву и потребовали отречения от президентства, он пришкандыбал в Белый дом, где ельцинисты шумно праздновали свою победу...
Тут же влез на трибуну и провозгласил программную речь. Главным в ней был вопль: "Теперь надо не допустить в наши ряды победителей всякую шпану! Надо зорко следить, чтобы она не пролезла!"
Яковлев охотно позировал перед телекамерами, рассказывая, как спецслужбы Горбачёва в последние недели установили за ним "наружку" и не давали ему проходу...
И пошла-поехала его кипучая деятельность у трона нового президента, теперь уже России, который ради этой вожделенной цели развалил великую страну. В этом угаре-эйфории, в каком-то интервью, которые Ельцин тогда давал по нескольку на дню, мелькнул такой пассаж. Репортёр спрашивает об отношении Ельцина к кульбиту Яковлева от одного президента к другому. И тот отвечает приблизительно следующее:
— А что Саша? Он нормально поступил, нормальный мужик...
И это ещё раз подтвердило мою мысль, в которую я уверовал за многолетние наблюдения с близкого расстояния за этими, скорей нелюдьми, чем людьми. Они не предают друг друга. Да в их жизненных нормах и нет такого понятия. Они руководствуются всё теми же старыми коммунистическими принципами революционной целесообразности, а не моралью.
9. На новой службе
Мои наблюдения с близкого расстояния за партийной элитой привели к выводу, что в её среде два параллельных течения. Одни, так называемые чистые партийные функционеры, которые своё начало ведут от Сталина, а, может быть, чуть и раньше, словом, от профессиональных политиков-революционеров. Они считаются высшей кастой.
Второе течение, или второй эшелон — это специалисты-учёные, а проще — интеллектуальные рабы, которым, как и притоку, не суждено навязать своего названия, так и им, интеллектуальным рабам, никогда не выбиться в первые лица.
Самая высшая их ступень в партийной иерархии — "серый кардинал" при Папе-Генсеке. Это Бухарин, Суслов, Шепилов, Яковлев... И несть им числа.
Все они выбивались лишь к подножию трона. И никогда не взбирались на него. Там восседали энергичные самоучки и неучи без интеллигентных комплексов, начиная от заочника Ленина (закончившего экстерном университет), до юриста без единого дня практики Горбачёва. Эти чистые партийцы всегда свысока, а часто и с презрением смотрели на интеллигенцию.
Ленин цинично называл ее говном, Сталин — мозгляками, а Хрущёв устраивал интеллектуалам, художникам и писателям прилюдные порки и разносы.
Даже в отделе пропаганды, где призваны были работать с интеллигенцией, очень чётко происходило это разграничение. Работники типа Марата Грамова, пришедшие с партийных должностей в обкомах, с кастовой брезгливостью смотрели на своих коллег — кандидатов и докторов наук. С их брезгливых губ так и рвалась знаменитая фраза легендарного Василия Ивановича: "Мы академиев не кончали!"
А уж сами они и не помышляли о диссертациях... Зачем? Когда есть рабы-интеллектуалы.
Зато среди второго потока шёл постоянный зуд и шёпот от диссертационной суеты. Кандидаты рвались в доктора, доктора — в членкоры, а те — в академики. Правда, это были ещё те учёные! Я пытался читать их рефераты и книги. И почти всегда это была примитивнейшая наукообразная стряпня и скуловорот.
После Яковлева самым умным среди "отдельских учёных" был Леон Аршакович Оников. Кажется, у него не было ни одной книги. (А может, он просто не дарил?) В группе консультантов он считался одним из лучших перьев. Его коллеги защищали диссертации, переходили в помощники, в зав.секретари и в зам. завы отделов, а Леон, как замороженный, пребывал в консультантах.
vПопадая в воскресные дни на дачи, я получал огромное удовольствие от общения с этим человеком. Он всегда смело и оригинально мыслил и поражал знаниями. Однако, как мне казалось, Леон намеренно глушил свой острый ум и широкую эрудицию спиртным. Человек широкой кавказской души, он до самозабвения обожал дружеские застолья. Вот уж где раскрывались его добродетели: и глубокий ум, и блестящее острословие, и широта познаний...
Мне всегда было так интересно слушать его рассказы "о случаях из жизни", его словесные портреты об умерших и ныне здравствующих знаменитостях, которые все поголовно были "его друзьями", что я постоянно рвался на эти мужские посиделки.
Как-то пригласил меня Леон на 50-летний коньяк. Было это сразу после того, как в отделе отмечали мой юбилей. Пятидесятилетия у нас отмечали официально заседанием всех сотрудников с речами начальства, вручением Почётной грамоты Верховного совета РСФСР, но без всякой выпивки.
И вот Леон на второй или третий день затащил меня к себе. Отец его был знаменитым виноделом в Армении, и его друзья прислали сыну в Москву этот дорогой подарок.
Сидим за стеклом перед пузатой тёмной бутылкой из рифленого стекла. На бутылке, как у дореволюционного дворника, через шею на цепи медная бляха с армянскими письменами. Леон учит меня, как пить пятидесятилетний коньяк. Наливает в большие закруглённые фужеры и, согревая хрусталь ладонями, подносит напиток к лицу. Я повторяю его магические действия.
Коньяк богов! На закусь лимон, кавказская зелень и твёрдая, как камень, бастурма, которую, как и лимон, можно только сосать.
Я завожу речь о своём открытии — двух течениях в партийной иерархии.
Леон склоняется над своим фужером, смачно втягивает благоуханный аромат и согласно кивает. Иногда вбивает в мой запальчивый рассказ шпильки-слова: "Да, так! Конечно! А ты думал как?"
Разогретый небесным ароматом и неземным вкусом коньяка моего ровесника, допытываюсь у Леона:
— Ну, скажи, умнейший человек, каких я только знаю, почему у нас такие дикие порядки? Почему эти мурла над всем и всеми?
— Ай, — отмахивается, не выпуская из рук фужера Леон. — Всё идёт наперекос. Всё наперекос...
— Это ещё дед Щукарь говорил, только по-другому: "Всё наперекосяк пошло!"
— Ну, вот, видишь! И сам знаешь, а спрашиваешь.
— Ты брось ерничать. Лучше скажи, почему туда пробиваются одни неучи, недоумки. Почему ни один настоящий учёный не поднялся на самый Верх? И ведь не только у нас! А и в других странах. Всегда правили и правят сейчас или дубы военные, или прожжённые политиканы...
— А потому, что у твоих учёных!.. — почти кричит Леон. — У твоих учёных кишка тонка!
И с силой стукнув ножкой фужера о стол, тянется к пузатой бутылке.
— Давай, Володя, лучше коньяк пить. Ты дохлый разговор затеял... Пятидесятилетним коньяком по твоему пятидесятилетию! — И раливает в фужеры остаток напитка.
— Вон, как Тяжельников тебя умащивал. Не верь! Словоблудие чинуши. Высматривай зорче и беги отсюда! У тебя другая профессия... Ты не отсюда...
— А ты? С твоим умом и знаниями. Хотя бы докторскую защитил. Ты же тома им написал! Вон, смотри, наш Биккенин уже в членкоры рвётся. А Лукич в академики... Они ведь тоже им пишут. Но и себя не забывают.
— Хватит с меня и того, что осилил. И то противно было... Давай за тебя.
— А я за тебя!
И мы звонко, как шпаги, скрестили фужеры.
— За неимением другого оружия, — шутит Леон. Потряхивая остатками коньяка в фужере и, улыбаясь своей широкой заразительной улыбкой, добавляет: — А что? Не самое плохое из всех на земле оружие...
Это было последнее наше застолье.
Через пару месяцев из Союза писателей пришла бумага с просьбой освободить меня от работы в аппарате ЦК и утвердить в должности председателя правления и директора издательства "Советский писатель".
Это случилось в декабре 1978 года. Назначенный на эту должность, я ещё два месяца проработал в ЦК, съездил в замечательную командировку по линии Союза журналистов (впервые за десять лет!) в Индию. И только в начале следующего года вышел на новую службу.
Уже работая в издательстве, несколько раз встречал Леона, но так, мельком, на бегу, с коротким разговором. И всегда он был сердечным.
Когда вызывали в "родной" отдел (без вызовов не являлся!), забегал обязательно в его комнатушку на пятом этаже.
Но его часто не было. "Сидит на даче, пишет..." — отвечали бывшие коллеги.
Как-то вечером заскочил в наш ЦДЛ и в вестибюле столкнулся с пьяненьким Леоном. Тянет в дубовый зал.