Джек Лондон - Письма Кэмптона — Уэсу

Благодаря этой встрече я осознал, что период слепого марионеточного повиновения прошел. Я стал размышляющим фактором в схеме воспроизведения, выбирающим подругу не ради услады взоров, но руководствуясь желанием отцовства. О, Дэн, она была великолепна, но она была женой другого. Если бы я жил не искусственной жизнью, а жизнью природы, я бы размозжил голову ее мужу (это был здоровый, великолепный парень) и бесстыдно уволок бы ее с собой. Если бы ее муж был не мужчиной или всего наполовину мужчиной, я не сомневаюсь, что отбил бы ее у него. Но в данном случае я, соблюдая приличия, молча подчинился условности общественной жизни.

Эти переживания не загрязнили моего сердца. Они послужили школой, подготовкой к тому, что должно совершиться теперь. Я пишу вам о них, чтобы показать, что я не замкнулся в естественные науки и знаю, о чем говорю. Если концом любви, когда уже все сказано и сделано, является потомство, если современная любовь жестка и разрушительна, — я, в качестве изобретателя и выдумщика, беру на себя замену близорукого, ошибочного подбора Матери-Природы предусмотрительным, разумным подбором. Что вы хотите? Старая дама все бы перепутала, если бы я позволил ей делать по-своему! Она изо всех сил старалась соединить меня с той легкомысленной женщиной, ибо в ее привычку не входило предусматривать, не найду ли я в будущем лучшей матери для своего потомства.

Теперь появляется Эстер. Я подхожу к ней не с водянистыми восторгами первой молодости и не со сладострастным любовным безумием возмужалости, но как разумный человек, желающий сочетать зрелую мужественность и женственность. Полная зрелость и законченность являются лишь с рождением детей и их воспитанием. Таким и только таким путем мы вполне проявляем себя и заложенные в нас силы. Мы выскажем себя в самой прекрасной речи на свете, и наши дети, хорошо и разумно рожденные и воспитанные, будут прекраснейшими словами ее. По-моему, совершить это — значит жить.

XXIX

ДЭН КЭМПТОН — ГЕРБЕРТУ УЭСУ

Лондон.

3-а Куинс Роод. Челси.

26 августа 19… г.

Ты настаиваешь на том, что вопрос не в ценности любви, но в значении искусственности. Пусть так. Для меня любовь неотделима от Жизни, и говорить об изгнании любви цивилизацией, по-моему, столь же нелепо и неправильно, как стремиться к постановке «Гамлета» без Гамлета. Ты забываешь, что, развиваясь, ты увлекаешь себя вдаль и меняешься, оставаясь верным расе и природе. Иначе в твоих построениях недоставало бы слишком многих звеньев. Мы читаем Гомера, доказывая этим, что нить симпатии тянется, не прерываясь, через эпохи изобретений, открытий и революций. Пусть это общее место, но оно проявляется на этой ступени с особенной силой.

В чем же суть? Мы подвергаемся опасности преувеличить значение этих шумных современных мыслей. Вопрос о естественности, противополагаемой искусственности, не связан тесно с темой нашего спора, как не связан с ней и вопрос о пессимизме и оптимизме или биологическая идея переживания наиболее приспособленных видов. Нам следовало бы приглядеться к путям любви в жизни других людей и стать историками метода и проводниками силы. Тогда происходило бы меньше недоразумений. Итак, я пишу: «Будь, что будет» и возвращаюсь к более важным соображениям. И все же мы были недалеки от истины. Маленький цветок, выросший в трещине стены, мог бы рассказать, что такое Бог и человек. Из всех мыслей эта наиболее правдива. Если я пойму одно из твоих заключений и узнаю его корни, то единство ветвей и листьев со всем прекрасным и стройным переплетением приведет меня и к наименованию дерева. Если бы я мог проследить до конца твою извилистую тропу, она привела бы меня к широкой дороге твоей мысли и каждый шаг говорил бы о цели пути. Но скоро я буду у тебя (пятого числа следующего месяца, все уже устроено). Тогда мы начнем узнавать друг друга и прекратятся мучения этой переписки. Поэтому отложу обсуждение подробностей до более благоприятных времен и перейду прямо к сути дела.

Твои любовные дела — как ты вырос из них и как тонко критикуешь их! Они не выдержали испытания времени, ибо ты изменил им. Детским увлечением, причудой отроческих лет называешь ты их. Ты не высказываешь ни малейшего уважения, вызывая их в памяти! Поэтому твои примеры теряют всякую цену. Они всецело относятся к прошлому; это призраки забытых волнений, и они не могут облечь тебя знанием любви. Раз ты холоден, какое значение имеет огонь в прошлом? Безвозвратно ушедшее ничему научить не может.

Я надеюсь, что ты уловил мое намерение, ибо я собираюсь высказать очень многое. Поставь на место идеализируемой девушки какую-либо высокую мысль, какой-нибудь проект реформы, заставлявший тебя пылать со всей страстью юношеской надежды и мечты и сплотивший все твое существо в едином порыве. Созрев, ты увидел, что твой идеал нелеп и узок. Он не может теперь удовлетворять твоим отважным стремлениям и широкому кругозору. Но ты смеешься над своим прошлым. Если ты искренно боролся, — безразлично когда, — ты не станешь осмеивать эту борьбу. Потому что, полюбив однажды, ты навеки остаешься носителем познания сущности любимого. Ты не можешь покинуть того, что было твоим всецело. В тебе ничего не осталось от твоих любовных переживаний, поэтому твой рассказ о них лишен содержания. Если бы ты был влюблен сегодня и твоя философия принудила бы тебя вступить в борьбу с чувством, твой опыт имел бы больше значения.

Ты знал любовь и, познав ее, отверг. Теперь ты стремишься к рассудочному браку. «Какое возражение вы можете сделать?» — спрашиваешь ты. Прежде всего, такое, что я себе подобного союза не представляю. Брак, чтобы стать браком, должен пройти через любовь, через пылающую романтику любви и пылающий дух, даже через детское телячье обожание. Иначе это не брак, а издевательство. Где та женщина с характером, которая отдаст полноту и всю будущность своего существования за ловко составленный перечень возможных выгод? Где тот мужчина, который, честно и не приукрашивая, осмелится предложить ей его? Ты указываешь на себя. Но ты никогда не высказывался Эстер и даже в письмах ко мне приукрашивал истину всей мощью твоего убедительного пера.

Я хотел бы видеть тебя трепещущим всем жаром отроческой любви, вызывающей твою улыбку. Ты плохо оцениваешь первые движения сердца, юное цветение, призыв ко всем чувствам и готовность давать и брать, познавая счастье и даря его, а в этом великая гордость и самозабвение, составляющее сущность юной любви. В пятнадцать лет, к счастью для развития ума и характера, надежда направлена на невозможное. Любовь поэтому всегда трагична. Юноша стремится к самоотрицанию. Но, стремясь к нему, он испытывает глубину своих чувств. Поэтому он знает, чего он впоследствии может от себя ждать. У него есть прошлое. После этого он будет считать грехом забвение и утешение посредственностью. В этом ценность трагедии.

По временам мне кажется, что то, что молодо, хорошо. Именно молодость, отважная и робкая, отдается знанию и без предрассудков, позорной трусости и уклончивости воспринимает новую мысль. Мудрость приходит с годами, но страсть к изучению, прокладывание новых путей, смелое изыскание в драгоценных рудниках знания доступно лишь юным пионерам. Юноша осмеливается быть радикальным и в великолепном размахе нагромождает ошибку на ошибку, истекая кровью в служении истине. Юноша сторожит истину, то спокойно выжидая, то исследуя с неукротимым усердием любящего и мистика. «Лучшее впереди, — говорит Рабби Бэн Эзра, — последнее, ради чего было создано первое». Да, последнее в жизни будет прекрасно, но только в том случае, если оно напомнит юность, если в нем бьется юное сердце и если им управляет инстинкт юности.

Несчастный юноша оставлен на поле битвы, но не для того, чтобы умереть. Удары мечей призывают его напрячь и увеличить силу для свирепой битвы. Он проходит тяжелую, настоящую школу.

Я не могу расстаться с темой первой любви. Почему ты знаешь, что тебе было вредно любить так, как ты любил? Это странно, что ты решил теперь больше не любить, оттого, что ты однажды любил достаточно глубоко и чуть не остался влюбленным навеки. Невозможно представить, чтобы ты состарился и природа решила за тебя. Ты говоришь о своих переживаниях, чтобы убедить меня в том, что ты знаешь, о чем говоришь, и я прислушиваюсь к твоим словам с удивлением. Твои заключения весьма необычны. Очевидно, что-то было не так, раз ты не мог перерасти чувство и забыть его, но как обстоят твои дела теперь, когда твое равнодушие не подчинено влиянию времени? Ты приближаешься к твоей будущей жене, облеченный равнодушием, словно броней, и совершаешь жестокость. Как мне доказать это? Я говорю с тобой, словно с ребенком, которому приходится объяснять необходимость образования. Жизнь — это школа, и мне кажется, что ты собираешься бросить ее задолго до окончания и получения диплома. Первая любовь научила меня, и я чту то время превыше всего остального. Я принадлежал Эллен. Я был одинок. Из свойственной всем людям потребности, ради того, что дорого всем одиноким, я мечтал о женитьбе, но я вспоминал прошлое и не мог насиловать себя, окруженный воспоминаниями. Моя жизнь установилась давно. Я узнал, как глубоко я могу чувствовать, и отказался признать себя банкротом, отказался приблизиться к почитаемому человеку, принося с собою в дар не всего себя. Пока моя душа не расцветет снова, пока солнце не запылает вновь над моей головой, как в старину, я буду пребывать полный мечты и не изменю ей. Знавший любовь, я не посмею жить без любви.