Ольга Горовая - Бабочка
Мозг пульсировал от ярости. Но я еще держался на последнем издыхании своей воли.
Как же мне хотелось пять минут один на один с Малым, кто б знал! Хотя, и двух хватило бы.
Что-то у меня не выходило отвлечься. Казалось, что организм внутри, все нутро закручивается пружиной все туже и туже. Еще немного и разорвет просто от всего этого. Глубоко вздохнув, я искренне порадовался, увидев знакомые ворота дома, и ни с того, ни с сего, вообще не поняв, что делаю, наклонился и прижался губами к этому ее синяку, рядом с неглубокой ссадиной.
Я не мог вынести того, что она пострадала. Что моя Бабочка терпела боль из-за меня. Не мог. Эта мысль мне вены вспарывала.
Света застыла у меня на руках. И я замер. Не знал, радоваться или начать волноваться тому, что ее наконец-то перестало колотить?
Но она не пыталась отодвинуться, даже голову не отвернула, демонстрируя, будто бы ей неприятно или не хочется, чтобы я дальше касался. А меня понесло. Реально, словно прорвало плотину, которую я столько лет возводил и строил в своем не сознании даже, в подкорке, на уровне инстинктов. Угроза для Бабочки, то, через что она прошла – что-то нарушило в моем сознании, и весь тот адреналин, который по-хорошему стоило бы выплеснуть в иной форме, весь этот подрыв вдруг разом трансформировался, переплавился в то, что допускать не следовало.
Машина остановилась перед входом, и парни выскочили, один открыл мне двери, другие осматривались, хоть и были на нашем участке. Из дому вышел Николай, мой помощник, начал что-то докладывать по ситуации, но видно по глазам понял, что сейчас не лучший момент и я так ни на ком и не сорвался. Ему не хотелось оказаться грушей для битья. Отмазался, что проверит, все ли на своих местах, и быстро ретировался.
Но меня это слабо зацепило. Я лихорадочно старался собрать свой самоконтроль по кусочкам, а ни фига не выходило.
И Света, не сделавшая ни единой попытки выбраться из моих объятий по приезду, ни капли не облегчала мне этой задачи. Я вылез из машины так и неся ее на руках, а она сидела, совсем как маленькой девчонкой мне на руки устраивалась – уцепилась руками за мою шею, и ногами обхватив за пояс. Когда ей было пять, я шутил, что моя Бабочка превратилась в мартышку. И мы оба смеялись. Сейчас мне смешно не было.
Я понимал, что пересекаю черту, но сдать назад не выходило. Я чуть не потерял ее! Чуть не потерял человека, дороже которого у меня просто не было в жизни. Я шел по дому, неся ее, и приговаривал:
- Все хорошо, Бабочка, сейчас мы тебя согреем, сейчас все наладится…
Будто пытался отвлечься. А без толку.
Пальцы сами забрались во взъерошенную копну ее волос. И стали накручивать эти пряди. Знаете, как ребенок, которому родители впервые доверили ключ от квартиры, на длинной такой веревочке. И этот ребенок, боясь потерять доверенное «сокровище», трижды обматывает заветный шнурок вокруг запястья, еще и петельку на один из пальцев надевает, чтоб точно не потерять. Вот так чувствовал я себя, вот так же «надевал петельки» из ее волос на свои пальцы. И натянуть сильнее боялся, чтобы боли своей Бабочке не причинить, и прекратить не мог.
Ее снова начало колотить. Как-то иначе. Мелко. Легко. Но я ощущал дрожь прижавшегося ко мне тонкого тела. Ее дыхание, вдруг сбившееся, ставшее частым и таким горячим, особенно в контрасте с самой кожей Бабочки, что обжигало меня.
Пальцы Светы сдавили мою кожу, словно она хотела вдавить их в мой затылок.
- Сейчас, Света, сейчас. – Я прижался щекой к ее лбу, согревая кожу. Повернулся, опять поцеловал разбитый висок. Прижал ее еще крепче. - Мы ванну наберем, я скажу, чтоб Арина Михайловна чай сделала, - мозг даже не сосредотачивался на словах.
«Моя Бабочка. Бесценная моя. Хрупкая, дорогая, любимая… Прости…»
- Сейчас, еще чуть-чуть. Все будет хорошо…
Я говорил на том же автомате, просто зная, что должен ее успокоить, а сам…
На секунду притормозил у двери в ее комнату, и пошел дальше. У Бабочки в ванной комнате стояла только душевая кабинка, она не особо любила париться обычно и, делая для нее комнату, я знал, что ванна ей не нужна. Но сейчас душа точно не хватит. А ванна имелась только у меня.
«И ничего в этом нет», убеждал я себя, «ее надо согреть. А я справлюсь. Да и она сама всегда говорила, что ей спокойней в моей комнате. А покой – именно то, что Свете в этот момент надо…»
Вы когда-нибудь пытались обмануть самого себя? Я сейчас очень старался. Но то, что полыхнуло во мне несколько минут назад, выедало мозг, сводя все старания на «нет».
Когда к моим искренним и безграничным чувствам к Бабочке впервые присоединилось сексуальное желание – я почти возненавидел себя. Все эти недели мне казалось, что я оскверняю свою девочку, свою любимую Свету подобным низким вожделением. Но сейчас – этого не было и в помине. Не осуждения. Того, что я ощущал.
Это было нечто иное, не то что кардинально отличное – другое измерение. Другая вселенная, в которой словно взорвалась звезда.
Я знал, что целую ее щеки, прижимаясь губами к холодной коже вовсе не так, как это должен делать даже самый любящий дядя. Я так близко, обнимаю ее так крепко, как только любимый и обожаемый мужчина может приближаться к женщине. А предохранители сгорели. Их выбило, как «пробки», от резкого скачка напряжения между нами.
Потребность, всколыхнувшаяся во мне, была на уровне жизненных инстинктов.
Я не то, что хотел ее как женщину – Бабочка была моей.
Моей. Целиком и полностью. И я нуждался в том, чтобы знать, ощутить – она в порядке. Руками, пальцами, губами проверить, убедиться, что с ней все хорошо. Стереть любой след, любой остаток ее боли, страха и ужаса. Свой ужас уничтожить прикосновением к ней.
Я не хотел секса. Я жаждал Свету.
Если бы мог – я бы кожу содрал с себя, чтобы кровью, мышцами ощутить ее своей неотъемлемой частью. Стать настолько близкими. Одним целым. У меня шумело в ушах от этой потребности и в глазах потемнело.
И, конченный придурок, я именно это и делал, уже добравшись губами до линии ее подбородка, то ли целуя, то ли пытаясь вдавить кожу Бабочки в себя. Ласкал ее шею.
Наверное, стоило все же опустить ее на пол и упасть, отжаться. Не тридцать, сто раз. Или заорать на Николая. Но я уже был на той стадии, когда забыл об этом понимании и о том, что было бы правильнее.
Ее тело распласталось на мне, и каждый вздох Бабочки горячим толчком растекался по моей коже.
- Света…
Я хотел сказать, что должен опустить ее на пол, или усадить на кровать. Объяснить, что не сумею набрать в ванну воду, держа ее вот так на руках. Я все еще тешил себя надеждой, что она ничего не могла понять, не догадалась, как меня разрывает на части. Даже при том, как сильно я прижимал ее к себе, держа на руках.
И тут она наконец-то оторвала голову от моей шеи и подняла лицо, заглянув прямо мне в глаза.
Даже та дикая жажда вдруг застыла внутри моих вен от этого ее движения. Я замер, почему-то ощутив себя на Рубиконе.
Слишком много она значила для меня, слишком важной была. Единственным человечком в мире, чье мнение обо мне еще имело значение. И если в глазах Бабочки я увижу осуждение, разочарование или страх… Нет, конечно, я никогда не оставлю ее, от всего уберегу, позабочусь. Но половина моего мира станет иной, безжизненной, бесцветной…
А Света отпустила мою шею, переместив свои ледяные ладони на мои щеки, и сдавила их, словно сомневалась, что все мое внимание сосредоточено лишь на ней. И закусила нижнюю губу. Но я видел только ее огромные глаза, черные, и такие же горящие, как, наверное, пылали мои.
Ее взгляд изменился. Она смотрела на меня совсем не так, как вчера вечером или сегодня утром. Но от того, что я видел в этом взгляде – мой мир не стал бесцветным, он взорвался такими красками, которых я еще не знал за всю жизнь:
- Сережа, - так и глядя в мои глаза, Бабочка задыхалась, но говорила очень четко. – Я люблю тебя, Сережа.
Да. Я знал, что она меня любит.
На самом деле, может только последние года два, Света стала меньше говорить об этом. А так – она всегда твердила: «я обожаю тебя, дядя Сережа», «ты самый лучший и самый любимый», «я так никого больше не люблю». Причем говорила это Света и во время наших встреч, и во время телефонных разговоров, никого не стесняясь и не таясь.
Видно потому наша с Сашкой мать и вбила себе в голову ту дурную идею.
Но сейчас – у меня уши заложило. И сердце будто бы заполнило всю грудную клетку.
А из-за всего того, что случилось за эти часы, из-за того, что сейчас бурлило в моей крови – не хватало мозгов напомнить себе о правильном и верном, о причинах, по которым мне не следовало серьезно относиться к такому признанию. Света не понимала, что говорит, и что ощущает, я должен был помнить об этом. Но в этот момент…
Вы когда-нибудь получали что-то, о чем мечтали больше всего в жизни? Самое желанное? То, о чем не смели даже думать в открытую? Только ночью, когда сознание понемногу отключается и теряет контроль над всем остальным. А мне в этот момент словно мою мечту в руки отдали. С ленточкой и дарственной надписью: «Сергею. В вечное и единоличное владение».
