E.K. Blair - Bang
— Нет, просите. Все нормально, мы можем заняться простым сексом.
— Мне моя идея нравится больше, так что снимай долбанную одежду и вставай на четвереньки.
— Что за хрень? Я не могу сделать этого, — говорит Пик, когда я начинаю снимать одежду.
Как будто моя кровь высыхает, потому что все, что я чувствую — это холод, который пробегает по мне. Я с трудом сглатываю, и сквозь меня мчится ужас, когда Карл встает с кресла, хватает Пика за шею и орет:
— То, как ты пытаешься бросить мне вызов, маленькое дерьмо, очень бесит меня.
Пик громко рычит, когда кулак Карла врезается в его челюсть, практически опрокидывая его на спину.
— Делай то, что я, бл*дь, говорю тебе, или я закрою ее в каморке на всю неделю, после того, как выбью из вас обоих все дерьмо.
Мои ноги слабеют, едва в состоянии держать меня на коленях, когда я опираюсь на руки. Внезапно я забываю, как это — отрешиться от всего происходящего, и мое тело сотрясает дрожь, когда я начинаю реветь, напуганная тем, что скоро произойдет.
Я опускаю голову, когда чувствую Пика позади себя. Хотя дальше ничего не происходит. Все что я слышу — это его тяжелое дыхание. Я продолжаю стоять в этой же позиции, и, в конце концов, поворачиваю голову и вижу, как Пик поглаживает свой член практически с болезненным выражением лица. Он отпускает член и тяжело выдыхает:
— Я не могу. Я даже не могу возбудиться.
Сажусь обратно на пятки и ощущаю облегчение, но это чувство быстро уходит, и настоящий страх занимает его место, когда Карл орет злобно. Он откидывает стул, когда встает, металл громко ударяется о бетон, и внезапно жизнь будто останавливается.
Все как будто в замедленном действии.
Карл направляется ко мне, выдергивая пояс из штанов. Мое сердце холодеет и громко бьется, отдаваясь эхом во всем теле. Бьется так громко, что я слышу это. Его глаза заполнены убийственным светом, и крики Пика проникают в меня, когда он появляется перед Карлом и врезает ему кулаком по лицу.
Я не могу дышать, но каким-то образом я кричу, когда Карл поворачивается и со всей дури ударяет Пика, посылая на пол единственным ударом и сопровождая все это пинками по его бокам. Пик корчится в муках, тяжело дыша, и произносит вновь и вновь:
— Не смей, бл*дь, прикасаться к ней! — пока его голос не затихает, а глаза закрываются.
Когда Карл смотрит обратно на меня, он расстегивает молнию на штанах и адреналин вспыхивает во мне. Я подскакиваю на ноги и мчусь к лестнице. Пробежав несколько ступенек, я падаю на колени, когда мою спину обжигает как огнем.
Удар!
Пронзительный вопль вырывается из меня, и я оглядываюсь через плечо как раз во время, чтобы увидеть кожаный ремень, который летит в моем направлении.
Удар!
Выгибая спину в настоящей агонии, я кричу, когда слезы вырываются из глаз. Ремень врезается вновь и вновь в мою кожу, прежде чем он вынуждает меня встать на четвереньки, прижимая мое лицо к холодному цементу, и насилует меня сзади.
После нападения Карла, Пик какое-то время не заходит в мою комнату. А все, чего хочу я — это умереть, просто вызволить себя из этих страданий. Я даже не знаю, как понять то, что произошло там, внизу. Это случилось так быстро, и я никогда в жизни не испытывала столько боли. Боль в спине, казалось, исчезла, когда он начал насиловать ту часть тела, которую я не ожидала.
А теперь я лежу на животе, уткнувшись лицом в подушку, пытаясь приглушить рыдания. Мою спину дико жжет. Я слишком напугана, чтобы посмотреть, что он сделал со мной.
— О, боже мой, — я едва слышу эти слова сквозь мои рыдания, и когда поднимаю голову, вижу, как Пик смотрит на меня. Он напуган, но я не спрашиваю почему, поскольку я и так достаточно унижена.
С болезненным стоном он встает на колени рядом с моей кроватью, кладет свою ладонь на мою руку и поглаживает ее дрожащим большим пальцем. Половина его лица опухла и сильно ушиблена.
— Скажи, что мне сделать, — говорит он взволнованно, а в его глазах отражается жалость.
Я не могу даже думать о том, чтобы сказать что-то, пока мои слезы пропитывают подушку.
Он берет меня за руку, соединяет наши пальцы и крепко держит их, и от этого единственного прикосновения я начинаю плакать еще сильнее.
— Мне так чертовски жаль, — говорит он, а в его глазах стоят слезы.
Моя рука сжимает его, и я не отпускаю ее долгое время. В конце концов Пик целует мои костяшки и встает.
— Я сейчас вернусь, — произносит он и направляется в ванную. Когда он возвращается, в его руках влажное полотенце. — Я не хочу причинять тебе боль, но твоя спина покрыта засохшей кровью. Просто лежи спокойно, хорошо?
Я киваю, когда он осторожно кладет мокрое, теплое полотенце на мою спину. Мои мышцы напрягаются, и я хныкаю, когда кожу начинает жечь. Он прижимает руку к полотенцу, и я вскрикиваю:
— Аййй.
— Извини.
— Ч-что там такое? — спрашиваю я, хотя и боюсь узнать.
— Там пара глубоких ран и много рубцов.
— Все болит.
Он вздыхает и держит меня за руку, пока аккуратно вытирает кровь с моей спины.
— Обещаю, однажды ублюдок заплатит за все, — рычит он и все, что я могу сделать — это кивнуть, пока начинаю размышлять, как бы я убила его. Насколько я ненормальная? Двенадцатилетняя девочка, которая фантазирует об убийстве кого-то.
Что случилось со мной?
Несколько недель пролетели, и вновь начались занятия в школе. Карл не трогал меня с того самого дня, но спустя три дня меня позвали в подвал, требуя сделать минет Пику. После этого меня привязали в кладовке на несколько дней. Мы с Пиком сейчас сидим на бордюре перед домом. Бобби смотрит телик в доме, Карл еще на работе. Лето подходит к концу, и в воздухе витает аромат осени. Вы знаете этот запах, запах смерти. Не знаю почему, но я люблю его. Листья опадают на свои могилы из холодных, влажных улиц, которые в конечном итоге покроются льдом и снегом, когда наступит зима.
Я слушаю Пика, который несет какую-то чепуху о девчонке в школе, которая старше его и постоянно крутится вокруг него. Это не удивляет меня. Я всегда думала, что Пик симпатичный, а сейчас ему почти шестнадцать, и он стал еще привлекательнее, не то чтобы я влюблена в него без памяти или что-то подобное, это просто факт. Но никто не знает, насколько жалкие мы оба. Иногда мне становится любопытно, как кто-нибудь отреагирует, если все узнает. Я имею в виду, представьте себе ту девочку, которая просит Пика рассказать о себе, и он бы ответил: «Ну, мне почти шестнадцать, и о, точно, я сплю со своей двенадцатилетней сестрой». Да, люди бы определенно решили, что мы ненормальные.
— Это разве не машина твоего соцработника? — спрашивает Пик, и когда я поворачиваюсь, чтобы посмотреть на дорогу, убеждаюсь, что это машина Люсии.
— Что она тут забыла? — я не переношу своего соцработника. Она приходит, чтобы взглянуть на меня пару раз в год, и тот факт, что она была здесь месяц назад, заставляет меня забеспокоиться.
Она подъезжает к обочине, у которой стоим мы с Пиком.
— Что вы тут делаете? — спрашивает она, и Пик говорит ей глумливо:
— Ох, ну знаете, просто наслаждаемся видом буйного пейзажа этого идеального района, который, вы решили, будет благотворно влиять на наше воспитание.
Люсия сердито пялится на него, а затем говорит:
— Не возражаешь, если мы с Элизабет немного поболтаем наедине?
— Я буду в своей комнате, — говорит он мне, направляясь в дом, оставляя Люсию и меня стоять на переднем дворе.
— Почему бы нам не присесть? — спрашивает она, и мы направляемся к ступенькам крыльца.
— Что вы здесь делаете?
— У меня есть кое-какие новости, которые мне нужно рассказать тебе.
— Я переезжаю? — спрашиваю я, нервно ожидая ее ответа, потому что я не могу уехать без Пика. Одна только мысль об этом наполняет глаза слезами.
— Нет, это о твоем отце, — произносит она.
Схватившись за ту крошечную часть надежды, которая еще жила во мне, я спрашиваю:
— Он выйдет раньше? Мне можно будет увидеть его?
Она качает головой, и когда я вижу, как ее лицо мрачнеет, она отбирает у меня крошечную надежду, говоря:
— Мне очень жаль. Твой отец умер.
И это тот самый момент, когда понимаешь, что эти надежды и мечты такая же лажа, как и сказки.
Я опускаю голову и наблюдаю, как тяжелые слезы капают на пыльный бетон под моими ногами. Они растекаются и просачиваются в землю, где, я уверенна, они находят свой дом в аду. Но они недолго будут там одиноки, поскольку мое сердце невыносимо тяжелеет, будто в любой момент тоже упадет. Я хочу закричать, хочу пинаться и бить что-нибудь. Я хочу топнуть ножкой как малыш и закатить истерику, на которую способна девочка моего возраста, выкрикивая на весь мир, что ненавижу всех. Я хочу так сильно кричать, чтобы кровь прорвалась из меня. Я хочу все это сделать, но не делаю ничего. Эта война только внутри меня, но я хорошо скрываю ее. Какой смысл показывать ее? От этого ведь ничего не изменится. Никто не придет и не спасет меня. Поэтому я просто сижу на ступеньке и тихо плачу. В голове вертится миллион вопросов, но вместо этого я спрашиваю:
