Быль и небыль - Тамара Григорьевна Габбе
Наконец осмелилась, взмахнула косой, и подкосились у него ноги. Помер.
Помер и сейчас является на тот свет. И пекло перед им открыто, да и рай не на замке.
— Ну, говори, солдат, куда тебя определить? В рай, небось?
А уж ему не в первый раз.
— Как тут у вас, — говорит, — все по-прежнему?
— По-прежнему.
— Стало быть — ни вина, ни табаку?
— Ни вина, ни табаку. Боже упаси!
— Ну так уж не прогневайтесь, этот мне рай — не рай! Как тут у вас в пекло пройтись?
— А вон — налево.
Пошел он налево.
— Вино держите?
— Пей, сколько душа просит.
— Вот где мое место! А табак?
— Хоть нюхай, хоть кури — отказу нет.
— Вот где мое место!
Поворотился он тут по-солдатски, похозяйничал.
— Тут вот, — говорит, — в этом углу койку мне становите. А сундучок вон туды! Да чур у меня! Не галдеть, не шуметь, не безобразничать! Я человек отставной, престарелый! Слушайте меня — я худому не научу.
И стал он их кажный день уму-разуму научать.
И то ему не в лад, и другое невпопад. Топят не жарко, метут не чисто.
Тесно стало от него чертям.
— Как бы, — говорят, — избавиться нам от этого старика, чтобы назад не воротился?
Думали, думали, ничего не придумали. Да на ихнее счастье кипел у них в котле барабанщик один. Тоже военный человек — с хитростью.
Послушал он ихние разговоры и вызывается.
— Я, — говорит, — его отсюда выведу. Только уговор лучше денег — сам с ним уйду.
Обрадовались черти.
— Уходи, сделай милость! Да уведи с собой подлеца!
Вот ночью улегся старый солдат на боковую, а барабанщик вышел за ворота с барабаном, да и ударил в обе палки.
— В поход! В поход! В поход!
Тут солдата и прохватило.
— Что вы, такие-сякие, не бу́дите человека? В поход надо, а они словно глухие!..
Сгреб всю свою амуничку и вон из пекла!
А черти-то рады. Заперли ворота да всем табором сызнутри и навалились.
— Ужо попробуй — попади назад!
Про матроса Проньку
Жил да был на флоте матрос Пронька. Справный был матросик — дело разумел, от работы не отлынивал, может, три раза круг света обошел… Это подумать надо: круг света! Сказать-то легко, а ходить — далеко!
Ну, на море служить, известно, — не лапти плесть. Что ни говори — не по суху люди ходят: нынче штиль, завтра шквал, коли сдрейфил — так пропал. Да он, Пронька-то, не таковский был, — заправский морячок! Куда хошь, туда его и ставь, нигде не подведет.
Всем хорош парень, одна только беда: по морю ходил, а воды не любил. Любил водку. И до того он ее обожал, что и трезвый не бывал, а пьяный завсегда.
Чарка ему — на один глоток, а ендову в два счета осушал. «Раз!» — скажет — полпуста. «Два» — скажет — пусто!
Уж его и корили, и бранили — и добром, и линьком! Ничего не берет.
Ты ему: «Так и так, Пронька, гляди, башку пропьешь!» А он тебе: «Пей да дело разумей! Пьян да умен — два угодья в нем. Пьяница проспится, дурак — никогда!»
Что тут скажешь? Плюнешь, да и пойдешь с им вместе водку пить.
И начальство-то ему выговаривало, и боцман сильно жучил — все одно: осталось без последствий. Пьяница — так пьяница и есть.
Вот как-то раз, в великом посту, приступил к ему батюшка, корабельный поп.
— Пронька, бога ты не боишься. Смерть-от не за горами ходит, — под ногами кипит. Не ровен час — во хмелю помрешь. Ну, что ты тогда богу ответишь, как пьяный-то предстанешь на страшный суд?
А Проньке это не в загвоздку.
— Э, батюшка! Сами знаете: что у трезвого на уме, то у пьяного языке. Стало быть, всю правду господу и скажу. А он, правдолюбец, лжу-то наказует, а правду — не, правду жалует.
Махнул рукой поп, отпустил ему грехи.
А невдолге после того сильно выпил Пронька. То ли именины были у кого, то ли не было именин, а только напился он до положения риз. Полез пьяненький на мачту, да и свалился оттуда прямо в воду… Свалился и потоп. Не зря, стало быть, покойник воду-то недолюбливал. Было ему такое предчувствие.
Ну, вот, по сказанному, как по писаному, явился он на тот свет пьяны́м-пьянешенек и не знает, куды идти.
А уж там, дело известное, и для трезвого-то потемки, так пьяному — просто беда…
Постоял он в сторонке, поглядел туды-сюды, направо, налево… Мало-маленько понял.
Так и есть! Ранжировка идет, перекличка: кого — куды. Этого — одесную, этого — ошую. Матросов-горемык все больше в рай берут. Оно и понятно: уж коли за матросское житье в рай не брать, то за какое и брать? Служба настоящая! Тяни, тяни, да и отдай. Отдал — опять тяни. А не дотянешь — бьют, и перетянешь — бьют.
Так неужто и в рай после того не попасть?
Ну, с Пронькой, одначе, сумненье вышло. Как есть он справный матрос — ему в рай полагается. Как есть он горький пьяница — ему в ад!
Он стоит, не знает, куды подаваться.
Справа кричат: «Прохор!»
А слева — «Пронька-а!»
Он на Проньку-то и пошел. А это его черти кликали. Святые-то по-святому и зовут — Прохор.
Вот и вышло — угодил он, вместо раю, в самое пекло. В ад кромешный. Смеются ему черти.
— Что, брат, попался?
А он человек привычный, ему не особо страшно.
— Что ж? — говорит. — Видали мы… Вроде — кочегарка, да не так жарко. — И давай уголья шуровать. Такой пар поднял, ажно черти вспотели.
— Ты, — говорят, — Проша, полегче. В грудях спирает.
А он:
— Ничего! Промок я, дак посушусь, погреюсь.
Ну, а в раю-то, на вечерней-то поверке, и хватились: одной души будто недостает.
Куда девалась душа? Черти в ад увели. Да не то что увели, хуже дело было: сама, говорят, пошла.
Насупил брови апостол Петр.
— Непорядок, — говорит. — Надо душу вызволять. Слетай-ка ты, архангел Гавриил, скажи
